Петровские дни

Дама, внимательно слушавшая, рассмеялась, но спросила серьёзно:

— Будет ли мне благополучное окончание всего?

— Диковина! Всё будет. Всё! Вот тут и десятка жлудёвая. [8]И туз крестовый. А с ним-то, родимые мои, сам червонный развалет… Вот тебе привалило-то. Ну, уж привалило. Что же это ты меня, старуху, морочишь, говорила, всё-то у тебя заботы да горе. Какое тебе горе! Что ты! Не гневи Господа. Я эдаких карт не видела никогда. Гляди! Гляди! Жлудёвая-то восьмёрка, и та легла у тебя в головах… Ну, что ж тут! Тут и гадать нечего. Что хочешь ты, то и будет. Звёзды с неба все заберёшь и в карман покладёшь.

Дама оживилась не столько от слов старухи, сколько от её голоса и её вдохновенного лица.

"Пифия", — подумала она про себя и прибавила:

— Скажи мне, Параскева. Замуж я не выйду?

— Голубонька, касатушка… Прости! Я говорю, что вижу. Никакого супруга тут нет. Жених есть, но при себе самом и остаётся. Да ты, моя голубонька, меня не одуряй. Ты сама замужества не хочешь. Ты-то говорила это… Да я вот и тут вижу. Не хочешь. Да. Вот пиковая семёрка около жениха. Ты, выходит, рассуждаешь: "Проваливай, жених, я и без тебя обойдусь". Мне, касатушка, всё видать! Я всё наскрозь вижу по картам.

Дама слушала внимательно, воодушевление и вдохновенный голос столетней старухи, будто вдруг помолодевшей взглядом и речью, не могли не подействовать.

"Пифия", — повторяла она мысленно.

Прошло около часу, когда дама, весёлая, улыбающаяся, вышла на крыльцо и, простившись со старухой, двинулась в лес, сопровождаемая приятельницей. На вопросы её дама ответила только: "Удивительно!" И затем она глубоко задумалась и шла молча, понурившись…

XXVIII

Когда две женщины молча дошли до палат Разумовского, часовые у подъезда отдали честь… На лестнице они разошлись… Дама вошла в зал… При её появлении сановник, ожидавший здесь, склонился и подал большой пакет с большой печатью.

— От короля Карлуса, — доложил он. — Гонец гишпанский в ночь прибыл.

Это был канцлер граф Воронцов.

Спутница дамы прошла в малые комнаты дома. Придворный лакей, дряхлый старик, явясь почти вслед за ней, доложил, что уже с час ждёт её офицер.

— Имя-то он своё сказал? — спросила она.

— Сказывал. Да виноват, Марья Саввишна…

— Что? По дороге, Гаврилыч, потерял?

— Потерял, матушка. Уж очень мудрёно оно.

— Тяжело было нести и уронил?

— Точно так-с!.. — усмехнулся старик лакей.

— Обермиллер?

— Точно-с. Похоже! Совсем эдак…

— Да каков из себя-то он?

— Маленький, рыжеватенький.

— Ну, вот! Так бы, Гаврилыч, прямо и говорил! Ну, проси…

И Марья Саввишна Перекусихина, наперсница императрицы, вышла в свою отдельную маленькую гостиную.

Через минуту гвардейский офицер, действительно очень маленького роста, с лицом, покрытым сплошь веснушками, и с мохнатыми рыжими бровями, что придавало ему очень странный вид, скромно и отчасти боязливо расшаркался пред женщиной и, по просьбе её садиться, уселся на край стула.

— Ну, что скажешь, Карл Карлович?

— Ничего, сударыня, особливого, но всё-таки понемножку начал. Теперь уже человек десять извещены. Шум пошёл уже.

— А велик ли шум?

— Велик, сударыня! Пуще, чем можно было ожидать.

— Кто же больше всех шумит? Небось, измайловцы?

— Есть один и измайловец. Пуще всех остервенились Гурьевы, два брата, да Хрущёвы, три брата, да Измайловы, два брата, да один Толстой.

— Ты как же говорил-то? Расскажи!

— Да как вы сказали, Марья Саввишна. Прежде всех сказал я одному Гурьеву, что вот, мол, так и так, Григорий Григорьевич Орлов возомнил о себе превелико. Ожидая, что будет при короновании графом и получит большое денежное вознаграждение, всё-таки не довольствуется. Ведь так вы изволили сказывать.

— Так, так! Молодец!

— И вот-с… — продолжал немец-офицер тихо и подобострастно, — возмня о себе, не полагает уже предела своим вожделениям и ныне возмечтал быть супругом императрицы.

— Ну? Ну? Верно. Дальше что?

— Всё, сударыня!

— Как всё?! — воскликнула Марья Саввишна.

Офицер немножко смутился.

— Как всё?! — повторила женщина. — Главное-то ты, стало быть, и забыл?

— Простите, а по-моему, всё, что вы приказали, я в точности исполнил.

— Помилуй, голубчик! Главное-то, главное. Как государыня-то на это смотрит? Сама-то она что говорит?

— Виноват-с, вы меня перебили, а то бы я и это вам передал. Это я тоже-с доподлинно и как вы сказывали, чуть не вашими словами говорил. Сама-де государыня очень этим обижена, тяготится, опасается господ Орловых и их всяких клевретов, но что, собственно, выходить замуж считает для своей особы царской неблагоприличным.

— Ну вот, умница! А я уж испугалась, что ты главное-то и позабыл.