Петру Великому покорствует Персида

Мужчины торопливо напяливали шапки. Пётр взял Екатерину под локоток и подсадил в карету:

   — Езжай, матушка, в Преображенское. А мы тут одного князя помянем, а с другим трактовать станем о самонужном деле. Графьям Головкину и Толстому, барону Шафирову быть со мною. Веди нас, князь Дмитрей, тут, чаю, до твоего домка шагов с десяток будет.

   — Царских, — с поклоном молвил граф Пётр Андреевич Толстой. — А наших, государь, мелковатых, все две дюжины.

Экипажи императрицы и её свиты тронулись со двора. Монастырей опустел.

Мужчины гуськом зашагали по Никольской улице. Впереди — Пётр. Дорога была разметена и пустынна.

   — Служителей-то отправьте, — приказал Пётр. И сержанту, командовавшему конным гвардейским эскортом: — За мною в осьмом часе будешь.

Кареты, сани, возки и конные гвардейцы исчезли в воротах Никольской башни. Простота Петра продолжала удивлять его спутников, успевших вроде бы попривыкнуть к ней.

Им-пе-ратор! Однако же и корабельщик. И токарь. Вот-вот выйдет в адмиралы...

Многим из тех, кто сопровождал сейчас Петра, помнились пышные дворцы европейских владык, утопавших в роскоши. Их повелитель был скуп, словно мастеровой. Императрица штопала ему прохудившиеся чулки. Расходы на содержание двора непреклонно урезались. Царёво обиталище в Преображенском сошло бы за постоялый двор.

   — Более всего пекусь о силе, крепости и престиже государства Российского, — неустанно повторял Пётр. Фразу эту затвердили его сподвижники, приноровились к ней и поступали сообразно.

Дом Кантемира на Никольской, невдалеке от стены Китай-города, был невелик и сдавал более на купеческий, нежели на княжеский. Однако со вкусом убранные покои, старинная мебель, множество ковров на турецкий манер, оружие по стенам, отливавшее холодным блеском стали, свидетельствовали о родовитости хозяина.

   — Веди, светлейший, в кабинет: разговор будет важный, совет, стало быть, держать приспело время.

   — Позвольте возразить, ваше величество, — подал голос Кантемир на правах хозяина дома. — Поминальный стол накрыт.

Пётр хмыкнул:

   — Верно, князинька. Обычай должно уважить. Да и кишки небось свело на морозе.

Вошли в залу, обращённую в столовую.

   — Милости прошу, ваше величество, — пропела Анастасия Кантемир.

   — Хороша у тебя жёнка, князь. — Пётр прошёл во главу стола и походя чмокнул хозяйку в лоб. — Подноси, Настенька, мы с морозу. Ну, господа, вечная память князю Фоме.

Осушил золочёный кубок, крякнул, запустил пальны в блюдо с дымящимся жарким, жадно рвал куски, почти не жуя.

Поминальная трапеза проходила в молчании. Не слышно было веселящего душу звона бокалов, оживлённого разговора, шуток, тостов. Под конец князь Дмитрий сказал небольшую речь об усопшем, помянув его достоинства — храбрость, верность, чадолюбие.

   — А где ж Марьюшка? — вдруг спохватился Пётр. — Не хвора ли?

   — У себя в светёлке, ваше величество, — с поклоном отвечал князь Дмитрий. — Жаловалась: недужна-де.

   — Пусть не отлучается. После нашего совету зайду проведать.

Перемена следовала за переменой. Слуги уносили пустые блюда и тарелки, подносы каждый раз были заставлены. За столами, поставленными покоем, теснилось до трёх десятков человек: родня князя Фомы, домашние князя Дмитрия, его сильно поредевший двор из ближних бояр.

Пётр поднялся, обгладывая кость. То был знак для господ министров, поместившихся возле него. Торопливо дожёвывая и допивая, они тяжело вставали из-за стола. Стали было подниматься и все остальные. Но Пётр осадил их властным движением руки, всё ещё державшей кость:-

   — То паше приватное дело, а вы продолжайте есть-пить.

Министры, толпясь, вышли вслед за Кантемиром и Петром. Остальные продолжали стоять, вытянувши руки по швам и провожая глазами высоких сотрапезников.

   — Государь велел продолжать, — провозгласила княгиня Кантемир. В голосе её слышалось облегчение: царь был нередким гостем в этом доме, что почиталось особою честью. Но однако же, однако... То была тяжёлая честь: государь был непредсказуем, желания его переменялись часто и невоздержно.

Его внимание пало на падчерицу. Ни князь, ни княгиня не могли ни помешать, ни оградить, ни отвратить.

Казалось бы, лестно... Но и смутительно, но и беспокойно. Более всего отцу. Но беспокойство князя мало-помалу заражало и княгиню. А потом... Её женское самолюбие в самой глуби своей было уязвлено. Она, княгиня, была красавицей первостатейной, ею любовались обе столицы, тринадцатилетний княжич Антиох[27] слагал в честь мачехи нескладные вирши.

А государь проходил мимо неё как-то небрежно, хотя и с дежурным комплиментом. Он стремился к цели. А целью той была Мария. Царь не привык таить своих желаний. Не таил он их и под этими сводами.

А что Мария?

Поначалу она была ошеломлена, подавлена, испугана. То была буря, вихрь, смерч, завертевший, закрутивший, сбивший с ног. С ним нельзя было совладать, ему можно было лишь покориться. Голова княжны шла кругом, она ничего не понимала. Она была щепкой, увлекаемой прихотью бурного потока.