Петру Великому покорствует Персида

Взгляни: вот новость наших дней, вот дивный Садабад!
Расцвёл Стамбул, и всякий в нём моложе стал стократ.
О небо, будь самим собой, о солнце, не солги.
Вот рай! И с ним какой другой в один поставишь ряд?
Здесь отзывается гора созвучием цветным
На стон влюблённый соловья, на страсть его рулад..,
А вот Серебряный канал. Кто в лодку сядет здесь,
Тот доплывёт, как говорят, до самых райских врат..,
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Я — в Садабаде, чтоб внести в венец его свой вклад.
Тюльпаны молятся без слов: когда пройдёт Хюнкар,
Пускай коснётся их голов его златой наряд.
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Как ныне вижу Садабад, весь блеск его аркад..,
Ликуй, идёшь ли в Садабад, к морским ли берегам,
А горе пусть идёт к врагам, к любому — наугад...
Позволь твой пышный трон воспеть. Да будут же и впредь
Всяк царь подвластен львам твоим, покорен всяк булат!

   — Я повелю златописцам высечь на мраморе твою касыду[118], — султан был растроган, — и укрепить её у входной арки. Она достойна того. Пусть всяк, входящий в Садабад, прежде прочтёт её. Перепиши её и преподнеси Дамад-паше: он поклонник твоего таланта.

   — Непременно. Он мой покровитель.

   — И всё-таки, — вдруг произнёс султан. И Недим невольно вздрогнул — столь неожиданным был переход. Ему показалось, что его повелитель возревновал к везиру. От хвалы до хулы у сильных мира сего проходит иной раз мгновение. Поэт, весь напрягшись, ждал продолжения. — И всё-таки, — медленно повторил султан, — твои славословия в мой адрес сильно уступают твоим же славословиям любви.

Недим просиял:

   — Кому, как не тебе, мой повелитель, известно: любовь движет миром. Ей повинуется всё живое на земле.

   — А мне? — с иронической улыбкой вопросил султан.

   — Тебе — все мы, твои подданные, я — твой слуга и твой раб, моя муза.

   — Знаю, знаю, — с той же иронической улыбкой-усмешкой продолжал султан, — тебе приходится совершать насилие над своею музой, когда ты славишь меня и моё правление. Но твоя муза совершает насилие над тобой, когда она в свободном полёте воспевает любовь. Иной раз мне кажется, что она тебе неподвластна, что она, а не ты водит твоим каламом.

   — Ты великодушен, о мой повелитель. Разве мог я признаться, что сердце моё принадлежит не тебе, а любви.

   — Ты сам сказал об этом, мой поэт. — И султан, встав со своего седалища, произнёс стихи:

Ты о любви молил. И вот вся улица мокра от слёз, —
Я видел их, идя вперёд, поворотив, не находил.
Недим, влюблённый соловей, ты замолчал, но почему?
Бывало, в музыке твоей любой мотив я находил.

Да, мой поэт, ты прав: в музыке твоих газелей[119] я нахожу любой мотив.

   — Ты сделал меня счастливейшим из смертных, мой великодушный повелитель. Сильные мира сего глухи к музыке стиха, тому много свидетельств. Но ты — говорю не из лести — тонкий ценитель поэзии и её знаток. Ты собрал в своей библиотеке изысканнейшие жемчуга поэзии.

   — Среди этих жемчужин — ты, Недим. Повели главе переписчиков изготовить двенадцать книг твоих касыд и газелей, мы пошлём их истинным ценителям из числа бейлербеев[120] нашей империи.

   — Повинуюсь. — Недим просиял. — И не помедлю, с твоего повеления, о мой великодушный повелитель.

   — Одну из них ты вручишь моему везиру.

Окрылённый Недим исчез. Султан дёрнул шнурок, и тотчас явился Бешир.

   — Покажи мне ту газель, которую прислал бейлербей Дамаска. Если я захочу познать её, то дам тебе знать. Недим и его газели пробудили во мне пыл.

   — Позволь, о великий, напомнить тебе призыв врача Нуха-эфенди, — осторожно заметил глава чёрных евнухов. — Ты сам сказал мне о нём.

   — Воздержание — удел слабых. Я не чувствую себя таким.

   — Твоя воля — закон и приказ. Я приготовлю её.

Султан неторопливо сошёл со своего возвышения. В глубине его парадного покоя было небольшое стрельчатое окно, из которого был виден гарем, его особое помещение, где евнухи готовили султану очередную усладу: омывали её под струями фонтана, умащивали благовониями, испытывали её дыхание, лёгкими и умелыми движениями массировали тело.