Петру Великому покорствует Персида

Доброхотство это началось ещё в злосчастном одиннадцатом годе, когда Шафиров и его штат вместе с сыном фельдмаршала Шереметева, произведённым ради такого случая в генерал-майоры, оказались в аманатах у турок и были ввергнуты в Едикуле, Едикуль, он же Еди-Кале — Семибашенный замок. Там уже давно томился посол России Пётр Андреевич Толстой, ибо турки не придерживались европейских правил, гласивших, что посол — персона неприкосновенная при любых обстоятельствах. В конце концов они научились сообщаться, а уж потом и изредка общаться друг с другом — товарищи по несчастью. А такое товарищество, как известно, рождает крепчайшее дружество, невзирая на чины, звания и возраст.

Так же как Шафиров, Толстой обласкал Артемия Петровича и многому его выучил благодаря своему многознанию. Особливо же о нравах и обычаях турок, среди которых было немало людей достойных и здравомысленных. С некоторыми Волынский потом сошёлся ближе, понаторел в их языке и самом характере. Что очень ему пригодилось впоследствии при его дипломатической миссии в Персиде, где, впрочем, пришлось более заниматься торговыми делами.

Пётр Андреевич тоже ему обрадовался и, как водится, облобызал в знак прежней приязни. Артемий Петрович жаловался, Пётр Андреевич его утешал.

   — Чему быть, того не избыть. Ужо государь тебя не обидит, коли сам вызвался сватом быть. Царь благословит, что Бог благословит — всё едино. Завтра, полагаю, будет представлена тебе невеста. — И Толстой в точности повторил то, что сказывал Шафиров: что невесты без места развелись в Преображенском и других царских угодьях в великом множестве. И государь жаждет их сбыть с рук и отдать на прокорм неженатым сыновьям боярским да дворянским. Женихов же на Москве всех захомутали, так что Волынский подоспел весьма кстати...

   — Ну уж и кстати, — пробовал обороняться Артемий Петрович. — Нежданно-негаданно в супный котёл угодил!

   — В матримониальный, друг мой, — поправил его Толстой, — это же вовсе не одно и то же. Советую тебе вот что: считай, что повезло, и веди себя, словно ты счастливейший из смертных. Благодари государя коленопреклонённо, лобызай ручки государыне, тоже стоя на коленах. И чтобы все видели, како ты облагодетельствован. И во все времена помни: государю нашему препятствовать опасно.

Пётр Андреевич не мог вполне понимать огорчений Артемия Петровича: ему в те поры было близко к семидесяти годам и он давно уже не испытывал радостей, приносимых женским полом, тем паче что никогда, яко женолюбивые французы, не почитал его прекрасным.

И Волынский, ободрённый, но отнюдь не утешенный, возвратился к себе и приказал себя раздевать и укладывать.

Спал он плохо, как спят в предшествии какого-либо потрясения. И, странное дело, снились ему розовые девки в мыльне, и будто проливают они горючие слёзы, и вскрикивают, и причитают. И он тоже вскрикивал и раз даже от собственного вскрика проснулся в поту, чувствуя жар от укрывавшей его пуховой перины. Сбросив её, он завернулся в простыню и так проспал до утра.

Шафиров предупредил его: съезд в ассамблею — к трём часам. Загодя Артемий Петрович приказал себя готовить. Парадный гродетуровый кафтан тёмно-синего цвета, по счастью, был у него с собой. Пётр Павлович обещал прислать завитой парик и обещание сдержал. Персидская кавалерия Льва и Солнца, коей был он пожалован в Тихране из рук самого шаха, тоже пришлась как нельзя кстати.

К трём часам он был вполне готов. Оглядев себя в зеркало, он нашёл, что выглядит достаточно импозантно и даже модно. Артемий Петрович был хорош собою: всё у него было соразмерно — и рост, и стать, и лицо с серыми глазами, глядевшими проникновенно, а для подчинённых — пронизывающе. Дамы на него взглядывали томно и тотчас, словно опасаясь заворожиться, — тотчас отворачивались. Так что он не сомневался, что будет иметь успех у невесты, коей обещал наградить его государь.

До въезда в усадьбу светлейшего князя было каких-нибудь два десятка сажен. Но Артемий Петрович долго решал: ехать или идти? Приличествует ли особе губернатора шествовать пешком или должно прибыть в экипаже, как остальные персоны? То была задача из трудных, наконец он решил не выбиваться из ряда и ехать.

Просторный двор уже был заставлен экипажами. Меж ними сновали кучера, слуги, ливрейные лакеи, высаживая разряженных дам и господ. На мгновенье Артемий Петрович почувствовал себя чужим в этой сутолоке, как провинциал в столице.

Аванзала была освещена множеством канделябров. Гардеробные лакеи с поклонами принимали бобровые, куньи, собольи шубы и шапки, и уж тогда можно было опознать их обладателей. Артемий Петрович раскланивался со знакомыми и незнакомыми, коих было больше. Он постепенно освобождался от скованности первых минут и в конце концов прибился к кружку Петра Андреевича Толстого.