Петру Великому покорствует Персида

Она тяжело вздохнула, и за нею сострадательно остальные. С другой же стороны — как можно без мужа? После того как она вкусила сладость супружества и нашла её неподражаемой и невосполнимой? Любовник ветрен, впрочем, как все мужчины, но у него нет обязанностей. Тех, кои есть у законного супруга. Этого можно схватить за уд и требовать. Её Артёмушка всё время на высоте, он прекрасен, неподражаем, у них будут дети. А там... Там хоть трава не расти.

Она уже умела задумываться над своим будущим. Не глубоко, не основательно, скорей мелко, всё ещё по-девичьи. Оно виделось ей неясно, словно бы сквозь слюдяное оконце. Ну, дети, ну, дом, свой дом, ну, губернаторша... А дальше-то что? Что там, в этой Тмутаракани, за общество? Небось одичалое... Она покамест не расспрашивала своего супруга. Артемий Петрович, отвалившись от угара свадебных празднеств, всецело предался делам. Государь едва ли не каждый день требует его к себе и наставляет, наставляет. Супруг является поздно, озабоченный и малоразговорчивый. Благо, в постели он по-прежнему нежен. Однако же изначального пылу нет: стал быстро уставать.

Можно понять: государственные заботы изнуряют. А что дальше-то будет? Тут она всё-таки племянница государя императора, а там — губернаторша. Почтения меньше...

   — Ну и что ты надумала? — спросила её Екатерина после затянувшегося молчания. — Поедешь в Астрахань?

Нарышкина передёрнула плечами.

   — Матушка государыня, — вдруг взмолилась она, — Всемогущая моя покровительница и заступница, всё-то вы можете. Упросите государя дать моему Волынскому должность в столицах.

   — Да, да, да! — наперебой загалдели фрейлины. — Не оставьте Сашеньку, окажите ей вспоможение.

Екатерина снисходительно улыбнулась.

   — Ладно, — сказала она. — Коли вы все просите, приступлю к государю, хоть он сего не жалует, а иной раз моё предстательство отвергает даже с хулою. Однако стану стараться. — Она помолчала, а затем неожиданно спросила: — Ну а после того, как он, губернатор твой, тебя распечатал, сколь раз ныне приступает?

   — Два, а иной раз и три, матушка, — невольно зардевшись, отвечала Нарышкина.

   — Чего закраснелась-то? Иль мало тебе? Нет, он вполне благородных кровей. Три-то раза в ночь, — мечтательно протянула она. — Эка благодать. Ровно юные. Это по-первости. Месяц-другой пройдёт, и одного раза не допросишься: как ляжет, так и захрапит, словно боров. А ты-то? Довольна небось? Хватает тебе? — допытывалась Екатерина. Остальные вытянули шеи в ожидании ответа.

   — Премного довольна, — выдохнула Нарышкина.

   — Глубоко ль пашет?

   — Изрядно, матушка. Иной раз... — И она зажмурилась при воспоминании. — Иной раз аж больно бывает.

   — А ты не препятствуй. То сладкая боль. Привыкнешь — рада будешь.

   — Я — что... Я токмо криком кричу, а он ещё пуще свирепствует.

   — Нарочито кричать нельзя, — назидательно заметила Екатерина.

   — Я не нарочито, матушка. Против воли крик из меня выходит.

Фрейлины слушали, стараясь не проронить ни слова. Одни с откровенной завистью, другие с упоением, разгораясь, третьи — были и такие — ничего не испытывая, кроме простого любопытства.

   — Единообразно? Иль с воображением? — продолжала допытываться Екатерина ко всеобщему удовольствию.

   — С воображением, матушка, с воображением. И меня выучил. Ажно диву даюсь, как складно да сладко выходит.

   — И на нем ездишь?

   — Беспременно. Всяко езжу — и ликом и спиною. — Нарышкина вошла во вкус и уже с воодушевлением повествовала о своих утехах. Государыня поощряла таковую откровенность и требовала её от своих дам. Никто из них не видел в том ничего зазорного. Жизнь есть жизнь и все человеки, а любовь плотская есть высокое наслаждение и в радость каждому дыханию. Каждой из них хотелось выучиться всему, что можно получить от близости с мужчиной.

   — Похвально, — одобрила Екатерина. — Буду просить за тебя государя. Чай, он должен уважить кровную племянницу. Токмо всё о сём молчок. И ты ему ничего не сказывай до времени.

   — Как можно, матушка государыня. Пожалуйте ручку.

Екатерина протянула руку, и Нарышкина с чувством облобызала её. Она была отчего-то уверена, что предстательство государыни возымет действие и Пётр согласится оказать милость молодожёнам. Тем паче что был он и сват, и посажёный отец.

Царица сдержала слово. В тот же день приступила к супругу с просьбой. Пётр был настроен благодушно, и ей показалось, что он терпеливо выслушал её доводы.

   — Ну хорошо, — пробурчал он. — Готовься. Заместо Волынского посажу тебя в губернаторское кресло. Согласна?

   — Что ты, государь-батюшка, — всполошилась Екатерина, уже предвидя неминучую грозу. — Я же баба несмышлёная. Шутишь...

   — И ты, сударыня-государыня, шутишь! — рявкнул Пётр. — Статочное ли дело в канун кампании менять губернатора. Губернатора, ведающего все обстоятельства тамошней жизни, туземных языков, завязанного сношениями и с калмыками, и с черкесами, и с персиянами, и с иными племенами. Губернатора, вот уже три года правящего сей обширной и доселе непокорной областию! Сказывай, кто тебя наставил?! Он, она?