Петру Великому покорствует Персида

   — Сююмбеки, ваше величество, имя дочери ногайского хана. В юном возрасте её выдали за казанского хана, пятнадцатилетнего касимовского царевича Джан-Али, поставленного Москвою. Однако чрез четыре года он был убит. И к власти пришёл прежде изгнанный крымчак из Гиреев Сафа-Гирей, Он взял в жёны юную вдову, отличавшуюся, как передают сказания, дивной красотой. Но ему суждено было снова быть изгнанным и затем опять вернуть себе престол. Век его, однако, был недолог. И Сююмбеки снова овдовела. Народ избрал её правительницей на время подрастания её трёхлетнего сына Утямыша. Однако новая власть, опиравшаяся на крымских татар, вызвала недовольство народа. На ханский престол снова взошёл ставленник царя Ивана Шах-Али. Судьба Сююмбеки была решена: она стала его женой. А когда царь Иван Грозный взял Казань, он, говорят, был очарован ханшей. Легенда гласит, что она согласилась стать его женой, ежели он в неделю выстроит башню выше всех остальных. Царь приказал, и башня поднялась. Прежде чем стать московской царицей, Сююмбеки-де пожелала в последний раз взглянуть на город её радостей и мук. Поднялась наверх и бросилась вниз. На самом же деле это всего лишь легенда — одна из многих. Было же так: царь Иван, захватив Казань, повелел отправить Сююмбеки и её малолетнего сына в Москву. Там Утямыша крестили, а Сююмбеки отправили в Касимов, к мужу Шах-Али, тамошнему удельному князю. Вот и вся история, сколько я её узнал.

   — Неужто разлучили мать с сыном? Экие изверги! — возмутилась Екатерина.

   — Ты, Катинька, царя назвала извергом — не кого-нибудь, — ухмыльнулся Пётр. — А я так рассудил: царь Иван содержал его при себе яко аманата. На тот случай, ежели забунтуют татары и понадобится преданный царю хан. Верно я говорю?

   — Совершенно верно, ваше величество! — воскликнул Утемишев. — Сын Сююмбеки жил при царском дворе в полном довольстве. Царь Иван Васильевич писал, что содержит-де его за сына. Такова подлинная история ханши Сююмбеки, переходившей из рук в руки и окончившей свои дни в Касимове, — закончил Утемишев. — Судьба красавицы всюду одинакова — быть усладой сильных мира сего.

На мгновение Екатерина подумала, что крещёный татарин произнёс последнюю фразу с намёком. И она ведь переходила из рук в руки: от мужа — шведского трубача к Шереметеву, от Шереметева к Меншикову, от него к царю. А в промежутках были разные... Подумав, зарозовела, отвернулась, устремив глаза к берегу. Да, тайны её возвышения давно не было, в окружении царя было немало злоречных, хулителей, завистников, а более всего завистниц из боярышень. На каждый роток не накинешь платок, и расползлась молва по белу свету. Особливо среди служилых, в чиновничьих канцеляриях. Она уж и примирилась, и даже некие меры приняла по совету доброхотов, и первого из них светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. По его примеру была сочинена родословная: будто происхождением она из знатного литовского рода Скавронских. Отыскали и родню, переместили из грязи в князи — из крестьян в дворян.

Петру не докладывали, всё делалось тишком да молчком. Высмеял бы, а то и по крутости нрава пресёк. Однако ж при дворе, известное дело, тайн не бывает. Доложили как бы между прочим. Пётр хмыкнул, только и всего. При нём служили люди безродные, коих возвышал он единственно за таланты их, давал им титулы и звания, всяко отличал и награждал: взять хоть того же Меншикова, чей родитель был то ли конюх, то ли псарь...

   — Ваше императорское величество, вот то место, где была столица Великого Булгара, — вскричал Утемишев. — Прикажите причалить где удобней.

Царский струг направился к берегу. Флотилия свершала тот же манёвр.

   — Алексей, ступай зови министров наших, особливо князя Кантемира — тут дело по его разумению будет. Не вижу я, одначе, ничего занятного на берегу.

   — До останков булгарской столицы вёрст пять будет, — пояснил Утемишев. — Прикажите спустить экипажи.

   — Кой ляд экипажи — верхами поедем, — отмахнулся Пётр. — А ты, матушка, будешь тут заместо меня: вручаю тебе полную власть над всеми судами, — шутливо произнёс Пётр.

Екатерина покорствовала. Она следила глазами за тем, как Петру и его спутникам подали коней. Ей показалось, что среди всадников гарцевали женские фигуры. Она приказала подать подзорную трубку. Так и есть! Пигалица и её мачеха княгиня Настасья!

Она ощутила укол в сердце. Ею пренебрёг, верною спутницей, ловко сидевшей в седле, не знавшей устали, безропотно сносившей все лишения походной жизни. Никто, как она, не умел утишить его боли, его хвори. Она была нянькою, матерью, женою, полюбовницей, своднею — всем, чем может стать женщина, и даже более того. Она была, как никто, скроена Петру по мерке.