Петушки

Если бы я жил в начале прошлого века, и кто-то умный обрисовал бы мне всё это как программу, – я ни за что бы не поверил в её реальность. Нужно быть сумасшедшим, чтоб поверить в такое. И того человека я принял бы за сумасшедшего, а не за умного. И уж совсем невозможно поверить в то, что всё это исполнялось людьми осознанно. Но тем не менее, всего сто лет, даже меньше, – и всё у государства получилось: вот они мы, готовые стать телом нарождающегося финансово-промышленно-потребительского организма. И главное, мы убеждены, что это и есть настоящее для нас самих и для Отечества благо. А это значит, мы будем работать. Запряжёмся в общую упряжку, хотим того или не хотим. «Успех! Теперь каждому нужен успех».

И вот оно – отвоёванное для нас место. Место хорошее, в самом центре мира. По крайней мере, не в стороне от будущих экономических ристалищ. Когда я обо всём этом думал, бродя по петушинским полям и оврагам, мне как-то даже легче стало. В нас с рождения заложена очень сильная потребность отстаивать своих. Меня, например, уязвляла донельзя любая попытка задеть интересы или покуситься на честь Отечества. А тут выходило, что у нас такое государство, которое устраняет какие бы то ни было поводы для беспокойства. «Куда там!» Как-то незаметно улетучилась и тяжесть смутного перестроечного времени. Получалось, все мы ему служим, все идём в дело, хотим того или нет. Кто своей жизнью, а кто и смертью.

Правда, для меня так и осталось загадкой, почему другие государства то за нас, то против. Мы, к несчастью, совершенно не понимаем закономерностей развития государств и межгосударственных отношений. Точно так же нам недоступен смысл перемен, происходящих с массовым человеческим сознанием. Там тоже своя собственная, какая-то особенная правота. «Всё – правда, все – правы, но как же не прав был мой дед!» Он, бывало, злился, когда говорили: «государству необходимо», «народу нужно», «фабрике требуются»… Он считал, что государство ничего не хочет, ему ничего не требуется. Оно – не живое. Хотеть и требовать может только живое существо. А оказалось, что государство ещё как: и хочет, и требует. И то, что оно требует, исполняется с непреложностью законов природы. Было от чего замереть в священном трепете. Государства либо имели какие-то неведомые нам механизмы влияния на людей и управления их сознанием, либо вообще не принимали людей во внимание и развивались по своим собственным законам.

Государство каким-то образом набирает всегда нужную себе команду. И что забавно: и в предвосхищении перемен, и во время, и после них, и оценивая их результаты, во все времена люди исходят из того, что именно они меняют свою жизнь, что именно они достигают своих целей, а на деле своих целей достигает всегда государство, ни о чём нас особенно и не спрашивая. Но есть множество людей, которые думают, что направляют государственную машину, другие думают, что управляют ею, третьи до сих пор с ней борются, а есть мой дед, который говаривал: «Какая «жисть» будет, такой и будем потрафлять». И не всё ли равно: кто, как и что, – не в одном ли все очутились потоке? Никто не вывернулся, но все друг друга ругают, поносят и спорят до хрипоты. «Кто прав?» Дед относился к социуму очень просто. Как к стихии. Соответственно, как и у всякой стихии, у неё может быть ясно солнышко, а может – злой ураган. Мне теперь кажется, что и у всех петушинцев отношение было примерно такое же. Ещё исстари повелось это их крестьянское: «стихия она стихия и есть, чего уж тут». Да при этом ещё и рукой махнёт.

Совсем другое отношение к жизни я узнал от Чужого человека, много-много лет назад. Человек этот был странно одет. В костюм. Я ещё не видал костюмов. «Пинджаки» видел, а костюмов с галстуками – нет. Он и вёл себя как-то странно, и говорил чудно. Что-то там бабушке наговорил: смотрю, она засуетилась, нарезала в палисаднике цветов и подала ему огромный букет, который тот принял с поклоном. На мой недоумённый вопрос бабушка отвечала заговорщическим шёпотом: «Это «зонник». На свидание собрался». Тогда я, естественно, и понятия не имел ни о сто первом километре, ни о запрещении жить в столице и в крупных городах. Я отчего-то решил, что «зонник» это профессия. Несколько раз заговорить с ним у меня не вышло, но я всё-таки улучил момент и спросил, почему он захотел стать «зонником», а не офицером, например. Я был уверен тогда, что завиднее судьбы офицера ничего не бывает, и, скорее всего, чересчур горячо стал свою точку зрения отстаивать, потому что «зонник» на меня рассердился. «Занялся бы чем поинтересней», – посоветовал он мне довольно холодно, – «государство и без тебя не пропадёт». (Я в первый раз услышал от него это слово: государство.) И дальше, глядя мне прямо в глаза и отчеканивая каждый слог, он выговаривал: «Государство наше выковано европейским молотом об азиатскую наковальню. Ковалось оно столетиями. И столько раз закалено было кровью, что лучшего способа создавать государства просто не придумано. Ничего с ним не станется, с твоим государством».