Певчее сердце

— Вижу, вы и правда очень устали, совсем сникли, — мягко завладевая рукой Марии, проговорила она. — Ну что, баиньки? Пойдёмте, я покажу вам вашу каюту-спальню. Есть и душ, и уборная, так что чувствовать себя будете не хуже, чем в номере отеля. Качка совсем лёгкая — уснёте, как младенец в колыбельке.

Спальня напоминала номер «люкс». На огромной кровати можно было уместиться, наверное, вчетвером, но это ложе предназначалось для одной Марии.

— Хорошего отдыха, Мария, приятных вам снов, — пожелала владелица всей этой роскоши. — Когда вас разбудить?

— У меня самолёт в девять пятнадцать. Часам к семи мне надо быть в моей гостинице, а потом мчаться в аэропорт.

— Хорошо, поняла. Домчим вас с ветерком, ни о чём не беспокойтесь. Спокойной ночи.

— Спасибо...

Ещё раз с задумчивой улыбкой и прищуром бирюзовых глаз Владислава легонько дотронулась до руки Марии и удалилась в свою каюту. А Мария, устало опустившись на мягкий пуф у изножья кровати, выдохнула. Всё закончилось так невинно, учтиво и прилично — страхи не оправдались. Какое-то странное оцепенение, чары владели ею, так что даже трудно было двигаться. Морщась, она долго провозилась с неудобной молнией на спине, но кое-как расстегнула. Воспользовавшись душем, Мария легла в постель, но заснуть удалось не сразу. Чуть заметная качка и правда действовала убаюкивающим образом.

Что всё это значило? В воздухе вокруг Владиславы витало что-то большее, некие далеко идущие желания, которые Мария не смела назвать словами даже мысленно, но не могла не улавливать их эхо своими взбудораженными нервами. Во взгляде, в голосе, в прикосновении руки — вот этом, последнем, после окончательного «спокойной ночи». Особенно в голосе. Смущённая Мария натянула одеяло на лицо, дыша жарким воздухом... Ещё ни один голос не действовал на неё так. Как? А вот так — будто невидимая ладонь легла ей на грудь и погладила, слегка сжала. И заныло, сладко ёкнуло что-то, и вдруг стало горячо и влажно внутри.

Однополые фантазии случались у неё давно, лет с десяти — нечто запретно-сладкое, сокровенное, глубоко спрятанное даже от самых близких людей, но ещё ни разу это не поднималось со дна души столь однозначно и мощно в ответ на голос и касание. Вот это всё — нахально-ласковая бирюза, обрамлённая щёточкой насмешливо прищуренных ресниц, этот рот, на первый взгляд жёсткий, но способный поцеловать очень нежно, глубоко проникая... Бррр, виновато-сладкие мурашки. Вот это некрасивое, неженственное лицо. Чей-нибудь злой и жестокий язык сказал бы — «страшная, как смертный грех». Но эта некрасивость напрочь забывалась, отходила на десятый план и просто исчезала, стоило лишь утонуть в нагловато-ласковой бирюзе глаз, услышать голос, слова, ощутить за ними человека, личность, его интеллект, душу, опыт. Подпасть под чары смелого, чуть дерзкого обаяния, то идущего напролом, то окутывающего мягко, по-кошачьи. Уловить силу за кажущейся хрупкостью. А как же иначе? Деловой мир — не для слабаков. Тем более, в таких масштабах. Птица серьёзного полёта. Да, вот это астенически-суховатое, мальчишеское, андрогинное тело. Его запах. Запах чистоты от одежды и лёгкий след парфюма в воздухе — лишь тонкий ненавязчивый намёк на аромат с нотками вкрадчивой обходительности, уверенной властности, что-то дорогое, элегантное, по-мужски сдержанное.

Вот этому всему — глазам, голосу, рту, парфюму — всё её нутро говорило «да». Безрассудно, да. До сладкого ужаса, да. До стыдливого румянца под одеялом, да. Если бы Владислава сейчас вошла в каюту с однозначным, прямолинейным намерением, она не сопротивлялась бы. Разрешила бы всё и сразу — и рукам, и рту, и глазам. Даже самое жёсткое, грубое. Даже боль выпила бы, как радость. Только ей одной она себя подарила бы, больше никому. Невинной Мария уже давно не была, в юности даже случился эксперимент с девушкой, закончившийся, как всегда у неё, страданиями и расставанием. Ничего путного у неё не выходило, не клеилось. Вернее, начиналось всё красиво, страстно и романтично, а потом запутывалось, затягивалось узлом — хоть на луну вой, хоть беги прочь. То ли потому что любить спокойно и ровно она не умела, скучая без ярких красок и накала страстей, то ли не в скуке было дело, и ей просто попадались «не её» люди — как бы то ни было, сейчас в личной жизни Марии довольно давно тянулась полоса пустоты и пресности. «Эпоха застоя»: с одной стороны, стабильность и спокойствие, а с другой — тоска и эмоциональный голод. Она лечила душевный и сердечный вакуум работой, это помогало, но сейчас как никогда стало ясно, что такая жизнь — и не жизнь вовсе. Суррогат какой-то, к которому можно привыкнуть, как к плохому кофе, но если знаешь вкус хорошего напитка, дешёвка тебя перестанет устраивать.

Ей стало страшно — до сдавливающего обруча вокруг рёбер, до мурашек восторга. И жутко, и прекрасно. «О чём я думаю?! Она ещё ничего такого не говорила, а я в мыслях уже отдалась ей. Что я за...» Накрыл жаркий, удушающий стыд. Она обругала себя самыми грязными словами. Со всеми этими думами ей удалось провалиться в дрёму только к трём часам.