Певчие Ада

Народу за вечер в таверну пришло всего ничего — трое завсегдатаев да он с мичманом, и хозяину не мешало бы быть поприветливее, но нет, старый креол охотно подливал ром, и только. Лишь под конец, устраивая постояльцев на ночлег в «чистой комнате», он пробурчал что-то про глупых поросят, непременно желающих попасть в пасть волка и лишиться последней капли крови. Возможно, это обычай у них такой — на ночь рассказывать сказочку, предположил мичман (Разумовский следил за товарищем и лишнего пить не дозволял).

Крови они и в самом деле потеряли изрядно — клопы в таверне лютовали всю ночь, набросились на путников, словно постились месяц, если не больше; каналья хозяин и не думал потратить ложку-другую керосина, чтобы выморить насекомых. К тому же и ужин, грубый, острый, сплошь перец да чеснок, не давал покоя, и Разумовский не раз подходил к окну поглядеть на огромную южную луну, единственное, что ему нравилось на чужбине.

Совершенная тишина царила кругом, и только вдали слышал он очень тихое, стройное пение, и звучало пение столь прекрасно, что ясно было — это сон. Захотелось спуститься вниз и идти искать певчих рая, но дверь оказалась заперта снаружи, а окна были забраны толстой решеткой — хозяин явно опасался покушения на собственность и саму жизнь путешественников.

Поутру и сон, и запертая дверь и даже клопы были забыты. Покончив с завтраком, Разумовский напоследок все же спросил, как пройти в усадьбу Бельвью, где живет его знакомый князь Хвощанский. В ответ получил взгляд, в котором читались отчаяние, презрение, страх. Хозяин отшатнулся от постояльца и не прикоснулся к монетам, которыми Разумовский расплатился за постой.

Но не зря Разумовский был опытным капитаном, дважды обогнувшим мир. Фактор описал дорогу с поразительной для сухопутного человека точностью, и потому даже без подсказки вполне обошлись.

Вскоре стало ясно, что они вступили во владения Хвощанского: плантации кофе по обе стороны дороги выглядели образцово, а негры, что трудились на них, покорными — точь в точь, как говорил мосье Дежо. А вдали, на возвышенности, виднелось темное строение. Бельвью? На всякий случай он подошел к мужику (Разумовский считал, что независимо от цвета кожи, места жительства и вероисповедания мужики есть мужики) и спросил, как пройти в Бельвью, но тот не слышал, продолжал упорно работать. Странно, кожа его была покрыта шрамами — маленькими, едва ли с божью коровку, бледную божью коровку с тончайшими лапками. Но шрамов были сотни, тысячи, словно кто-то раскаленным гвоздиком пытал бедолагу. Или... или это накожная болезнь? Здесь, в тропиках, заразы вдоволь.

Он поспешил подойти к другому, к третьему. Никто не отзывался на его слова — и все они были покрыты с головы до ног странными шрамами.

Подбежал надсмотрщик и осведомился, что господам угодно. Господам было угодно знать дорогу на Бельвью, господа имеют дело к князю Хвощанскому. Надсмотрщик, мрачный детина, расплылся в улыбке и указал путь самым любезным образом. Чувствовалось, что имя Хвощанского в этой части острова значило многое.

Поместье походило на рыцарский замок — из тех замков, что в девятнадцатом веке остроили разбогатевшие купцы, с крепостною стеной, рвом, наполненным водой, подъемным мостом, кокетливыми зубчатыми башенками прямо с шахматной доски. Но мост был опущен и даже врос в землю, во рву цвела всякая дрянь, бурьян и в Гаити бурьян. Правда, башенки выглядели весьма живописно.

У ворот путников встретила стража — два оборванца, вооруженных не алебардами, а ружьями, и престранными ружьями: массивные приклады и длинные, почти саженные стволы наводили на мысль, что на Гаити водятся, по меньшей мере, слоны.

Стражники страдали все той же накожной «болезнью тысячи шрамов», как определил ее мичман, когда-то мечтавший стать врачом, и не страдали словоохотливостью. Внутрь не пускали, но и уйти не давали, направленные стволы сами по себе обладали красноречием.

К счастью, через несколько минут пожаловал лакей. Настоящий ливрейный лакей, и, если бы не смуглость кожи (к облегчению своему Разумовский заметил, что она чистая, значит, есть шанс, что болезнь все-таки не заразная), его можно было бы принять за знаменитого Джорджа Батлера, дворецкого графини Толстой‑Мануковской, на которого ходили смотреть великосветские хлыщи, стараясь перенять невозмутимость, достоинство и такт.

Лакей, узнав о цели посещения, церемонно провел путников по мощеной дорожке к замку, сопроводив до гостиного зала — большого, со щитами, мечами и боевыми топорами, размещенными по стенам и доспехами, установленными у дверей.