Певец во стане русских воинов

Его тогда я видел, мимо в прахе

Лежавшей головы моей прошел

Благословляющий… Я поднялся.

И в этот миг мне показалось, будто

Передо мной по улице тянулся

Тот страшный ход, в котором нес свой крест

Он, бешеным ругаемый народом.

Вслед за крестом я побежал; но скоро

Передо мной видение исчезло,

И я себя увидел у подошвы

Голгофы. Отделясь от черной груды

Развалин, зеленью благоуханной

Весны одетая, в сиянье солнца,

Сходящего на запад, мне она

Торжественно предстала, как зажженный

Пред богом жертвенник. И долго-долго

Я на нее смотрел в оцепененье.

О, как она в величии спокойном,

Уединенная, там возвышалась;

Как было все кpyгом нее безмолвно;

Как миротворно солнце нисходило

С небес, на всю окрестность наводя

Вечерний тихий блеск; как был ужасен

Разрушенный Ерусалим в виду

Благоухающей Голгофы! Долго

Я не дерзал моею оскверненной

Hoгой к ее святыне прикоснуться.

Когда ж взошел на высоту ее,

О, как мое затрепетало сердце!

Моим глазам трех рытвин след явился,

Полузаглаженный, на месте, где

Три были некогда водружены

Креста. И перед ним простершись в прах,

Я горькими слезами долго плакал;

Но в этот миг раскаянья терзанье —

И благодарностью, невыразимой

Словами человеческими, было.

Казалось мне, что крест еще стоял

Над головой моей; что я, его

Обняв, к нему всей грудью прижимался,

Как блудный сын, коленопреклоненный,

К ногам отца, готового простить.

Дни праздника провел я одиноко

На высоте Голгофы в покаянье,

Один, отвсюду разрушеньем страшным

Земных величий и всего, что было

Моим житейским благом, окруженный.

Между обломками Ерусалима

Пробравшися и перешед Кедрон,

Достигнул я по скату Элеонской

Горы до Гефсиманских густотенных

Олив. Там, сокрушенный, долго я

Во прахе горько плакал, помышляя

О тех словах, которые он здесь —

Он, сильный бог, как человек, последних

С страданием лишенный сил – в смертельной

Тоске здесь произнес на поученье

И на подпору всем земным страдальцам.

Его божественной я не дерзнул

Молитвы повторить; моим устам

Дать выразить ее святыню я

Достоин не был. Но какое слово

Изобразит очарованье ночи,

Под сенью Гефсиманских маслин мною

В молчании всемирном проведенной!

Когда взошел на верх я Элеонской

Горы, с которой, все свершив земное,

Сын человеческий на небеса

Вознесся, предо мной явилось солнце

В неизреченном блеске на востоке;

Зажглась горы вершина; тонкий пар

Еще над сенью маслин Гефсиманских

Лежал; но вдалеке уже горела

В сиянье утреннем Голгофа. Черным

Остовом посреди их, весь еще

Покрытый тению от Элеонской

Горы, лежал Ерусалим, как будто

Сиянья воскресительного ждуший.

В последний раз с святой горы взглянул я

На град Израилев, на сокрушенный

Ерусалим; еще в его обломках

Я видел труп с знакомыми чертами,

Но скоро он и в признаках своих

Был должен умереть. Была готова

Рука, чтоб разбросать его обломки;

Был плуг готов, чтоб запахать то место,

Где некогда стоял Ерусалим;

На гробе прежнего другой был должен

Воздвигнуться, несокрушимо твердый

Одной Голгофою и вовсе чуждый

Израилю бездомному, как я.

На горькое скитанье по земле

Приговоренному до нисхожденья

От неба нового Ерусалима.

Благословив на вечную разлуку

Господний град, я от него пошел,

И с той поры я странствую. Но слушай:

Мой жребий все остался тот же, страшный,

Каким он в первое мгновенье пал

На голову преступную мою.

Как прежде, я не умирать и вечно

Скитаться здесь приговорен; всем людям

Чужой, вселяющий в сердца их ужас,

Иль отвращение, или презренье;

Нужды житейские терпящий: голод, жажду,

И зной, и непогоду; подаяньем

Питаться принужденный, принимая

С стыдом и скорбию, что первый встречный

С пренебреженьем мне обидным бросит.

Мне самому нет смерти, для людей же

Я мертвый: мне ни жизнь мою yтратить,

Ни безутратной жизнью дорожить

Не можно; ниоткуда мне опасность

Не угрожает на земле: разбойник

Меня зарезать не посмеет; зверь,

И голодом яримый, повстречавшись

Со мною, в страхе убежит; не схватит

Меня земля разинутой своею

В землетрясенье пастью; не задушит

Меня гора своим обвалом: море

В своих волнах не даст мне захлебнуться.

Все, все мои безумные попытки

Жизнь уничтожить были безуспешны:

Самоубийство недоступно мне;

Не смерть, а неубийственную с смертью

Борьбу напрасно мучимому телу

Могу я дать бесплодными своими

Порывами на самоистребленье:

А душу из темницы тела я

Не властен вырвать: вновь оно,

В куски изорванное, воскресает.

Так я скитаюся, и нет, ты скажешь,

Страшней моей судьбы. Но ведай: если

Моя судьба не изменилась, сам я

Уже не тот, каким был в то мгновенье,

Когда проклятье пало на меня,

Когда, своей вины не признавая,

Свирепо сам я проклинал того,

Кто приговор против меня изрек.

Я проклинал; я бешено бороться

С неодолимой силою дерзал.

О, я теперь иной!.. Тот, за меня

Поднятый к небу, мученика взгляд

И благодать, словами Богослова

В меня влиянная, переродили

Озлобленность моей ожесточенной

Души в смирение, и на Голгофе

Постигнул я все благо казни, им

Произнесенной надо мной, как мнилось

Безумцу мне, в непримиримом гневе.

О, он в тот миг, когда я им ругался,

Меня казнил, как бог: меня спасал

Погибелью моей, и мне изрек

В своем проклятии благословенье.

Каким путем его рука меня,

Бежавшего в то время от Голгофы,

Где крест еще его дымился кровью,

Обратно привела к ее подошве!