Пфитц

Я сижу в тени, а посреди дворика под жарким полуденным солнцем холодно плещет фонтан. Журчащее, мягко сгибающееся пламя воды, постоянное в форме, хоть и не в очертаниях, постоянно питаемое бегущей сквозь него водой. Как может вода поддерживать форму, непрерывно сменяя ее содержимое? И не то же ли самое суть мы сами, несовершенно прочные формы, сквозь которые бесконечно течет некая высшая субстанция? А этот дворик, вместе с моей о нем памятью, не больше чем язычок пламени, трепещущий в чьем-то воображении?

Можно заблуждаться в своих убеждениях, но можно ли заблуждаться относительно своих убеждений? Если человек верит в свое существование, он не может заблуждаться. Но если человек говорит, что не верит в свое существование, что можем мы ему ответить? Назвать его лжецом? Но сколько бы мы его ни убеждали, что вот этот его голос, выражение им своих убеждений доказывают, что он существует, он будет твердить, что все это лишь иллюзии. Заблуждается ли он, считая себя имеющим такое убеждение?

Думать только о внутреннем дворике. Белый, квадратный, безукоризненный. И арки: полукруглые. Стройный аккорд, замерший и окаменевший. На месте стоящий, но движущийся (гул голосов, удерживающих ноту. Воздух, струящийся сквозь белые гортани. Медленное эхо огромного собора). Завтра, утешаю я себя, будет столь же бесконечно в своем пришествии, как тающая снежинка — в реке. И конец мой будет столь же бесконечен, как эти полукружья, струящиеся с колонны на колонну, в вечном квадрате. Мир есть всего лишь краткое струение некоей высшей субстанции сквозь безграничную пустоту.

Писавший эти слова отрицал свое существование. Что можем мы ему ответить? Он утверждает, что его слова (которые, пытаемся мы его убедить, происходят из его собственного мозга) порождены кем-то другим, что сам он есть лишь фикция, измышленная неизвестными людьми, чьи побуждения непостижимы.

Рядом с фонтаном парит стрекоза. Красное тельце, тонкое и хрупкое, блестящие крылья, их быстрые взмахи неразличимы для моего неповоротливого зрения. Мои глаза устремлены на дальнюю аркаду; ее фигура, точно такая же, как тогда, под исполинскими вогнутыми грудями церковного свода. Единственный звук, плеск фонтана, и где-то вдали стрекот сверчков. Единственные звук моей памяти, немое видение ее вскинутой головы, дрожь приоткрытого рта и долгая нота, истекающая из белого горла в тело собора. Ее белое тело есть всего лишь краткое струение сознания сквозь отграниченный просвет в пустоте. Совпадение образов. Высокие своды собора (белые); обнесенный аркадой дворик (белый); ее тело, представшее мне без покровов. Все белое.

Ничего этого не было. Князь и его жена суть фикции, эта камера, куда, как мне кажется, меня заключили, есть фикция. Голоса говорят со мной, объясняют, что все это нереально, что я лишь персонаж придуманной кем-то истории, что я лишь мысль в чьем-то сознании, что я полый, пустой, что говоримые мною слова написаны другими, вложены в мою гортань этими другими. И все же я в этом сомневаюсь. И, стараясь не думать о дворике, я раз за разом замечаю, что все равно о нем думаю. Можно ли заставить себя о чем-то не думать?