Пфитц

Неодушевленная субстанция, либо протекание некоего высшего духа через пространство, которое мы занимали, она и я. Белое горло, трепетавшее, когда голос ее вознес одиночную ноту и раскатился под сводами собора. А потом, немногое время позже, ее фигура, обрамленная аркадой. Два эти момента были в действительности одним. Это была другая женщина, но то же событие. В соборе я видел жену моего хозяина. За фонтаном я видел тень стрекозы.

Если нельзя заставить себя о чем-то не думать, то что же руководит этой гранью сознания, над которой мы не властны? Может быть, наше сознание имеет свое — не наше, а только свое — сознание? Я читаю слова, присланные мне ими, думаю мысли, притворяющиеся моими, но чуждые мне. Возможно, я смогу различить в рукописных строчках истинную личность их автора. Мне кажется, я его уже вижу, но фигура смутна и трудноразличима.

За тенью стрекозы, за бледным мерцанием фонтана, за далеким стрекотом сверчков и запомненной вибрацией долгой ноты; движение фигуры (белой); отведенные глаза, но затем снова необоримо вскинутое лицо, пристальный взгляд, зримая нота, с дальнего края дворика, где я многажды обдумывал теорию, преподанную мне моим хозяином, что вся материя состоит из непрестанного движения. Она отворачивается и уходит сквозь арочную дверь во тьму, вдвойне непроглядную из-за расстояния и слепящего солнца (белого). Я встаю и иду через обнесенный аркадой дворик к месту, где я ее видел.

Завтра меня поведут на смерть. И лишь тогда, в последний этот момент, смогу я увериться, верны или нет те слова хозяина; действительно ли я лишь река, сквозь которую проплывали события, и сам мир — всего лишь огромная река, в которой сплетаются меньшие потоки[3]. Холодная, безбрежная река бескрайней тьмы.

Дворик — думай только о нем. Белый, ослепительно белый в сиянии солнца. А за фонтанам, в тени стрекозы, неудержимая фигура женщины, полуувиденная краем глаза и тут же ускользнувшая. А то, что я встал и иду по белому мрамору к месту, откуда она столь поспешно удалилась, — я действительно делаю это по ее повелению?

В мягкую тьму. Тьма занавешенной комнаты. Мягкая, занавешенная пустошь тьмы.

Глава 11

Шенк пытался представить себе голоса, сошедшиеся, чтобы сотворить творение Спонтини, нестройные бранчливые голоса, опрокинувшие его в бездну отчаяния. Не в силах себя сдержать, он еще раз достал ту загадочную карту, еще раз прочитал еле различимые следы стертых букв. Ну да, конечно же, «Спонтини». Пфитц словно некоим образом заменил его — корявое пятно на полу, имя, написанное так неаккуратно, что не сразу и разберешь. Здесь странным образом сошлись истории Пфитца и Спонтини, скрещение судеб, тайну которого могли раскрыть разве что архивы Биографического отдела.

— Что-то ты очень увлекся этой картой, — сказал подошедший Грубер.

— Да, есть тут одно дело, — неопределенно объяснил Шенк. — А эта справка по Спонтини, ты где ее брал?

— В Авторской секции. Но я так и не понял, зачем тебе все это.

В голосе Грубера звучало странное раздражение, уж не связывает ли он Спонтини с жизнеописательницей?

— Да я же тебе говорил. Просто наткнулся на эту фамилию, и стало любопытно.

Шенку начинало казаться, что он безнадежно в чем-то увяз, что он — точка на необычно сложной карте, окруженная полупонятными, а то и вовсе непонятными знаками.

Он все еще не мог понять, кто же такой Пфитц в действительности, а спросить было не у кого. Грубера — соперника — нельзя привлекать ни к чему, связанному с жизнеописательницей, сама же она ни в коем случае не доложна знать, что Шенк ее обманывает, что вся эта «История Пфитца» — фальшивка, придуманная им самим.