Читаем Пядь земли полностью

Младшему брату Тарцали, Имре, едва минуло семнадцать. Сегодня он первый раз в жизни провожал девку — Ирму Балог, двоюродную сестру Илонки Киш. А Ирме всего лишь пятнадцать стукнуло. Но девка она уже теперь красивая, сразу видно. Ужасно доволен Имре, что позволила она ему домой себя проводить; однако чувствует он, что это не все, что для полного успеха чего-то не хватает. Стоит Ирма возле него тихая, послушная, лишь каблуком постукивает о порожек. Пахнет от нее так, словно под шалью прячет Ирма айву; по новому передничку матово струится лунный свет.

— Хорошая нынче погода… — говорит Имре; слышал он, что с девками обязательно разговаривать надо о чем-нибудь.

— Хорошая… только холодно, — отвечает Ирма и прячет руки под шаль, плечами передергивает.

— Да… холодно. А в прошлом году однажды еще холоднее было…

— Ага. Зимой часто бывает холодно…

Молчат. Как-то ничего больше в голову не приходит. Имре отчаянно думает, что бы еще такое сказать. О чем-то надо разговаривать, как все парни делают, ведь он тоже парень, ему полагается с девками гулять, и притом как раз с этой девкой гулять хочется. Ей — пятнадцать, ему — семнадцать, так что по всем статьям она ему подходит… конечно, если не останется он на сверхсрочную в армии, потому что ему и в армии служить охота… Ирму он пошел провожать с намерением, что сегодня во что бы то ни стало доведет дело до конца и, если удастся, поцелует ее. Да не так, как на чиге, когда цыган крикнул, чтоб своих дам целовали. Там — это что! А настоящий поцелуй — это, должно быть, такое дело, слаще которого ничего нет в целом свете.

Эти подростки по-иному и представить не могут поцелуй, кроме как вот так, у калитки, на лютом морозе.

Имре вдруг кидается на девку, как голодный теленок на мать, и поцеловать норовит. Да только Ирма успела выставить вперед обе руки, а задом в то же время калитку толкнула — и вот она уж во дворе, на расчищенной в снегу дорожке. Стоит и со страхом смотрит на Имре.

Кажется Имре, сейчас земля разверзнется под ним, конец света наступит — до того ему стыдно. Значит, не так надо? А как же тогда? Сколько говорили об этом ребята, а толком никто ничего не мог сказать. Хочет он убежать, да карманом цепляется за засов, карман трещит и рвется. Обернувшись, видит, что Ирма как раз идет к дому. У парня хватает ума сообразить, что бежать теперь вроде ни к чему. Потихоньку бредет он домой, понурив голову.

Совсем другой разговор происходит перед хатой Илонки Киш.

— В общем… пришли, — останавливается Красный Гоз у калитки. Вытаскивает руку из-под шали.

— Пришли. Зайдешь на минуточку? Обогреться?

— А я не замерз… вот только руки, — и снова засовывает их к Илонке под шаль.

— Все равно заходи. — Илонка оглядывается: есть ли кто-нибудь на улице. Хорошо, если бы кто-нибудь увидел их вдвоем, чтобы завтра вся деревня об этом знала. Этим бы Илонка только крепче привязала к себе парня.

В хате темно, но на скрип двери зашевелился на своей постели старый Киш.

— Ты, Илонка?

— Я… и Йошка со мной, — отвечает Илонка, зажигая спичку. Старик кашляет, потом поворачивается к стене.

Впервые Красный Гоз оказался у Илонки так поздно, после полуночи, и есть в этом что-то удивительное, волшебное. Даже хата словно бы изменилась, не такая, как всегда. Все стало другого цвета и другой формы: печь — белее, а белая занавеска — словно бы желтоватая, как чайная роза. Илонка ходит по хате; Красный Гоз видит то ее отражение в зеркале, то тень на стене. Вот дверцу шкафа открывает Илонка — с таким видом, будто подарок припасла там для Гоза.

Прячется она за дверцу, шуршит одеждой и потом выходит в белой кружевной юбке, в легкой неяркой блузке. Берет парня за руку, тянет его к комоду; оттуда, из-за комода, не видна постель, где спит отец, и тень туда падает от спинки кровати.

— Любишь меня хоть немножечко? — И Красному Гозу кажется, что в самом деле любит он Илонку. А почему бы ему ее не любить? Преданная, податливая, молодая, красивая. И что он такое нашел в той, в другой? В Марике? Дикая, как кошка, того и гляди царапаться начнет. Хорошо, если несколько раз позволила поцеловать себя за все время. А ведь что от девки требуется? Чтобы не была недотрогой, не фыркала, была бы ласковой, покорной… Красный Гоз торопливо старается вспомнить все, чем Марика не похожа на Илонку. И вот поди ж ты: чем больше недостатков он в ней находит, тем труднее ему не думать о ней. Сердясь на себя, хватает он Илонку и усаживает к себе на колени.

— Кр-кха, кр-кхха, — кашляет старик, снова переворачиваясь на другой бок. Что-то не лежится ему на одном боку.

— Тс-с… — пугается Илонка, ладонью закрывая рот парню.

Не очень-то весело сидеть неподвижно, да еще с таким грузом на коленях. Словно в быстрый поток, погружается Красный Гоз в неподвижность; только кровь буйно шумит в висках. А пальцы Илонкины бегают по лицу его, по усам, по шее, по плечам — не то гладят, не то сеть какую-то плетут… Лишь к рассвету смог Красный Гоз вырваться из этой сети.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека венгерской литературы

Похожие книги

Мсье Гурджиев
Мсье Гурджиев

Настоящее иссследование посвящено загадочной личности Г.И.Гурджиева, признанного «учителем жизни» XX века. Его мощную фигуру трудно не заметить на фоне европейской и американской духовной жизни. Влияние его поистине парадоксальных и неожиданных идей сохраняется до наших дней, а споры о том, к какому духовному направлению он принадлежал, не только теоретические: многие духовные школы хотели бы причислить его к своим учителям.Луи Повель, посещавший занятия в одной из «групп» Гурджиева, в своем увлекательном, богато документированном разнообразными источниками исследовании делает попытку раскрыть тайну нашего знаменитого соотечественника, его влияния на духовную жизнь, политику и идеологию.

Луи Повель

Биографии и Мемуары / Документальная литература / Самосовершенствование / Эзотерика / Документальное
Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное