Пианино в акациях

— А какая разница? Ты уже ничего не вернёшь назад. Но если бы так даже и случилось, — посмеялся он, — тебе было бы хуже. Подними голову — посмотри на крыши.

Я подняла своё туловище, чтобы посмотреть повыше, опираясь руками на перила своего балкона, и увидела, что крыши склонялись вниз, казалось, что вот-вот слетят в туманные низы.

— Это, как я уже говорил, твоё сознание. У тебя явно наблюдается нестабильность психики. Но ты удержала крышу, молодец. Везде нужны свои жертвы, знаешь ли.

С его балкона всё ещё доносилось фортепьяно. Он всё играл и играл, мне почувствовалось, что теперь я буду жить всегда вот так! Всё время буду о чём-то думать, смотреть на акации, слушать его игру клавиш и гадать, что же живёт там, за туманом…

Неожиданно мне стукнуло в голову — комнаты с дверями без скважин. Я повернулась назад и пошла по бежево-розовым коридорам. И сразу же слева нашла всего одну дверь без скважины. Но к моему удивлению она была открыта.

— Да, эта дверь, по сути, ведёт ко мне. Но, как видишь, тут сплошная темнота.

Он был прав — проход казался бесконечным, пройти просто невозможно и бессмысленно.

— Ты всегда будешь знать, что я за стенкой. Всегда будешь знать, что я знаю, о чём ты думаешь. Мы обречены и обручены быть вместе. Но я никогда не буду рядом с тобой вот так, касаясь… — его голос становился тихим и грустным. — Это ты так сделала. Ты, быть может, думаешь, что я такой плохой, запер тебя в этой темнице, играю непонятно что и как садовник выращиваю акации вместо миндаля. Но нет. Это сделала ты. Ты неподвластна мне. Но ты же гордая — неподвластна самой себе. Но нет, дорогая моя, — дрожал его голос — не думай, что я обвиняю тебя. Ни в коем случае. Знаешь, когда ты ещё была в реальности, — он не употребил слово «жива» или что-то в этом духе, потому что я сама не знаю, что со мной там, «в реальности» как он выразился, — я коснулся до тебя всего раз. Всего лишь ничтожный раз! Это, пожалуй, единственное что-то живое и тёплое за все мои нереальные существования в твоих глазах. Но нельзя было иначе. Уж слишком ты хотела узнать запертые комнаты. И ты их открыла… Ну, так вот, теперь ты знаешь, что она всего одна, твоё одиночество, любовь к пианино. Я — твоё отражение. Чистое, умеющее играть на пианино, грустное, но не такое до боли эмоциональное, как ты. Поэтому мы разные, поэтому мы похожи. И… — он ревел, и я тоже начала плакать, — я люблю тебя, моя Создательница, но я никогда бы не хотел, чтобы ты страдала. Так что… Пожалуйста, — всхлипнул он, — будь счастлива в этом доме, который сама себе придумала…

О, моя гнилая многогранность! В нём, как ни в ком другом, так не светилась она! Он там, на ветхом, ржавом и реальном балконе казался мне и грустным, и сентиментальным, и даже злым… Нас бы погубила моя эмоциональность, но теперь нас ничего не погубит. И только здесь эта фраза звучит так грустно…

Я вернулась на балкон, кое-как пятившись по ковру.

— Выйди, пожалуйста, горе моё.

Я услышала шаги.

— Но сначала покажи свои руки.

Всё те же большие и неаккуратные, не утратившие своей грусти и силы проникновения в душу музыкой.

— А теперь выйди сам, — сквозь слёзы посмеялась я.

Он вышел, и на его красном от слёз лице тоже была улыбка.

Мы смотрели то друг на друга, то вдаль. А слёзы всё текли и текли по лицу, падая в наземные туманы.

— Зато я никогда тебя не брошу, — проревел он, смеясь. — Помнишь, я спрашивал про ключ? Так вот… Ты освободила меня…

А я уже ничего сказать не могла. И я так хотела упасть в траву, рыдать ей в сухие листья и стебли, и молить о своей пощаде, и чтобы этот сентябрь никогда не приходил вовсе…