Пианист

Покой овладел всем телом, дыхание стало ровным. Пианист складывает газету, наклоняется, не выпуская ее из рук, и ждет, чтобы женщина заснула покрепче, потом выпрямляется, вглядывается в ее лицо; совсем рядом часы бьют пять, он выходит из спальни и идет туда, откуда слышался бой, открывает дверь, и лампочка освещает маленькую комнату, где время застыло давным-давно; полки плотно заставлены книгами, на стенах репродукции «Мадонны» Мунка и «Бал-Табарэн» Руо; у стены – старый «Шиммель», а над ним – карта каталонских стран [38]и воображаемой Икарии, изданная Фурнье, [39]Париж, 1935 год. На пробковой панели пожелтевшие газетные вырезки, фотографии из «Вангуардии»: Луис Дориа в разные годы, премии, призы, чествования в Организации Объединенных Наций, в Пардо, [40]в присутствии Шарля де Голля в Зальцбурге – и газетные заголовки: «Луис Дориа: музыка перестала быть потаскухой. Да здравствует свободная любовь!»

Пианист раскладывает низкую откидную кровать, уже застеленную. Мгновение колеблется и решает вернуться, собрать грязное белье, таз и ведро и приготовить все для следующего мытья в полдень. Он берет таз, наполняет его водой и относит на кухню. За окном, совсем близко, напротив, другое окно, а там другие люди, со своими радостями и печалями, или совсем старые, как они сами, или совсем молодые, такие молодые, что лица их не запали еще в память соседей. На газовой плите он греет воду в котелке, а потом льет ее в таз. С тазом возвращается к себе в комнату, с полки достает мыльницу, а из нее – зеленый кусок мыла, наполовину смыленный, но еще душистый. Засучивает рукава и долго, как хирург, моет руки по локоть. Потом – лицо. Затем разувается. Ставит таз на пол и опускает в мыльную воду свои натруженные, узловатые, точно виноградная лоза, ноги. И довольный, закрывает глаза, а когда открывает их, внизу уже жужжит первый автомобиль, и он с удивлением видит: на фасаде напротив первые отблески зари и вывеска аптеки, а справа на стене гневное лицо Луиса Дориа и внизу подпись: «Испанская музыка – это я». Он откидывается в кресле, аккуратном, с кружевным подголовником, и погружается в зыбкий сон, который нарушается, когда губы сами собой произносят: «Le cadavre exquis boira le vin nouveau». [41]

II

– Погода устанавливается. Раз воздушный змей над крышами стоит, значит, быть хорошей погоде. Погляди на тот. Спорим, его запускают с крыши на улице Сан-Клементе. Будь у меня змей, я бы бежал, перескакивая с крыши на крышу, отсюда до самой площади Падро. Ну здорово. Во дает! Передохнул бы хоть минутку.

Второй скачет на кирпичном полу, обильно политом собачьей мочой, и скользит, точно канатный плясун: не ноги, а острые шпаги, стальные прутья, думает Андрес, глядя, как тот подскакивает, делает ложный выпад и вдруг, резко обернувшись, наносит удар собственной тени.

– Смотри не схлопочи чахотку, так тренироваться на нашем-то пайке, Юнг. Осторожней с этим делом, Юнг.

Но Юнг, Юнг Серра, победитель в весе пера на барселонском чемпионате «Золотая перчатка», скачет вокруг Андреса и даже делает вид, будто хочет ударить, пронеся кулак в двух сантиметрах от его подбородка.

– Как-нибудь ты мне звезданешь.

Вдали – трапеция горы Монжуик с крепостью на вершине. Она так далеко, что в городе не слышны были недавно прошедшие там расстрелы, хотя именно оттуда на всю округу разносятся орудийные салюты, какими власть отмечает все политические праздники, которые следует чтить: 26 января – День освобождения Барселоны; 1 апреля – День победы; 18 июля – День Национального восстания; 4 октября – День Святого Франциска, Тезоименитство Его превосходительства Главы Государства; 12 октября – Праздник Испании…

– У тебя не осталось ни одной газеты?

Юнг показывает пустые руки, не переставая подскакивать то на одной, то на другой ноге.

– Если у родителей останутся газеты от продажи, дай мне хоть одну.

На следующем уступе – три трубы, что на улице Паралело, трубы газовой фабрики. Дон Фрутос, старый учитель с улицы Сера, Восковой улицы, рассказывал им о забастовках в 17-м году и о том, как полиция стреляла по людям на Паралело; тогда это казалось увлекательным эпизодом истории им, еще не знавшим, не ведавшим, какая их ожидает участь: всем выпадет стать убийцами или убитыми, победителями или побежденными.

– Юнг, я сейчас делаю радио на гальванических элементах, а когда начну работать шофером, скоплю денег и куплю настоящий приемник. Один мой приятель, ты его знаешь, Кинтана, каждую ночь слушает «Радио-Пиренаика» [42]и парижское. А мы тут сидим и ничего не знаем.

А потом – крыши, покатые и плоские, сбегающие с подножия горы сюда, к улице, лежащей на полпути к морю, где островерхие узорчатые кровли старого городского центра наглухо закрывают жизнь, трепещущую под ними на грани между воспоминаниями и желаниями, из-под которых еще больше хочется вырваться в узкие ущелья улиц, убегающих от древних стен к китайскому кварталу, порочному сердцу портового города.