Пианист. Осенняя песнь (СИ)

— Третий концерт Рахманинова — это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?

— Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце — ослепнешь.

— А в случае с третьим концертом?

— Сойдешь с ума, душа разорвется.

— Значит, нет безраздельного предпочтения?

— А можно я спрошу? — Вадима изумляла репортерская въедливость. Сталкиваясь с ней, он часто гадал: профессия ли накладывает отпечаток или люди определенного склада идут в журналисты.

— Конечно, спрашивайте, — опешил от такого поворота парень.

— Сколько вам лет?

— Двадцать один, — еще больше смутился тот.

— Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение — это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает, случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле — несущественно. — Вадим подумал о Миле, и такое несбыточное желание увидеть её сейчас, сказать это ей, а не журналистам охватило его! Но Людмилы рядом не было…

Лиманский взглянул на рояль, встал от столика, за которым они сидели, перебирая диски, подошел к инструменту.

— И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами… — Вадим коснулся клавиш, прикрыл глаза, прислушиваясь к внутренней музыке, и заиграл седьмой вальс Шопена. Для нее…

Съемочная группа замерла, они дышать боялись, чтобы не спугнуть момент наивысшего откровения. В гостинную вошла ведущая концерта, но не посмела прерывать. Когда истаял последний пассаж вальса, она зааплодировала вместе со всеми и только после этого сказала:

— Вадим Викторович, третий звонок дали.

— Да-да, конечно, я иду. Вот видите, — обратился он к журналистам, — только доберешься до сути, а жизнь тебе говорит: "Третий звонок дали, пора…"

— Ну что вы, Вадим Викторович! — испугалась ведущая.

— Да я не в том смысле, поиграем еще… Не испортили мы вам съемку?

— Нет! Прекрасно получилось, спасибо!

— Идите в зал, послушайте, так вы узнаете обо мне гораздо больше, — посоветовал Лиманский.

— Обязательно! — И репортер с энтузиазмом произнес на камеру заключительные слова: — Сегодня в филармонической зеленой гостинной с нами был лауреат международных конкурсов, заслуженный артист России — Вадим Лиманский.

— Снято! — заключил оператор, и все снова дружно захлопали.

***

Лиманский не любил питерский Большой зал филармонии с его красно-белым великолепием, колоннами, люстрами, несуразным плоским зрительным залом, неуютной сценой. В Москве Вадим играл охотнее, в Петербурге мог заволноваться до обморока, причем начиналось это с утра, если не накануне, и постепенно нарастало, доходя до критической точки дрожания рук. Такое волнение могло все испортить, помешать играть свободно, не дать выразить в музыке то божественное, о чем он только что говорил с юношей-максималистом. Где уж тут божественное, ноты бы верные сыграть…

Но сегодняшний бестолковый, начиная с утреннего явления Тони, день не дал Вадиму времени и на волнение. Лиманский все пытался собраться, настроиться — и не мог. Мешало всё и все! И домашние, и журналисты, а сейчас ведущая со своим вступительным словом, чушь какую-то мелет — про Шумана и музыкальную школу.

Он прислушался, стоя за сценой, голос Переславской звучал приглушенно, она говорила для прямой трансляции на камеру, в то время как в зрительном зале люди еще усаживались, гомонили, прокашливались. Заполняемость стопроцентная, все билеты проданы, для избалованной петербургской публики — редкость, но на Лиманского шли охотно всегда. Может быть, привлекали его программы, или сдержанный, холодноватый артистизм. Вадим работал над ним не один год, записывал себя на видео, занимался перед зеркалом, чтобы достичь совершенства не только в технике, но и в посадке, в жестах, в мимике. Помогал в этом и Захар, отучил играть телом, напрягать лицо, закатывать глаза. Травин ставил не только руки, он работал над обликом, по десять раз заставлял выходить и кланяться перед началом и в заключении. Он учил общаться с публикой, говорил, что пианист на сцене — это не только музыкант, но и актер, должен соответствовать, не суетиться, не скромничать, понимать, что владеет инструментом, то есть имеет власть над ним. Над музыкой — нет, а над роялем — да. И над публикой тоже.