Пианист. Осенняя песнь (СИ)

— Никогда не заискивай! Ты не бедным родственником к ним выходишь, похлопайте мне Христа ради. — Представляя излишнюю скромность, подвижный, упитанный Захар Иосифович уморительно бочком семенил с приподнятыми плечами и прижатыми к бедрам руками. — Ты выходишь, одним своим видом доказывая, что они не зря потратились на билеты. — И, тут же приняв серьезный вид, назидал, выставив вперед мясистый указательный палец: — А они потратились, помни, они тебя купили на этот вечер, в хорошем смысле купили, не как проститутку, а как индульгенцию, чтобы ты им душу оживил. Вот и работай, оживляй. В тебе все должно быть безупречно. Костюм, обувь, походка, лицо, посадка, жесты. И руки! Запомни, Вадик, руки не только для игры, они для управления залом! Красиво надо играть, кра-си-во. Вот что такое пианист…

— Вот, что такое пианист, — вслух повторил Вадим, осматривая себя в большое зеркало, установленное в простенке рядом с выходом на сцену. Неужели одна встреча с женщиной может настолько изменить? Взгляд другой, и волнения нет — напротив, желание скорее коснуться клавиш. Побоялся, не позвал Милу! Сейчас бы она в зале сидела…

Ведущая не умолкала! Сколько же можно трепаться? Третий звонок давно был, уже и свет сняли, остались гореть только те люстры, что у сцены. А она все говорит.

— Вероятно, возвращение к Детским сценам Шумана не случайно для Вадима Лиманского…

Еще и предположения строит! И некому же ее за кулисы утащить! Вадим даже рассердился, она вторгалась в его личное пространство, куда он никого не допускал, бестактность Переславской зашкаливала.

Наконец представление программы завершилось, Переславская ушла со сцены в другую боковую дверь. По громкой связи пустили предупреждение о запрете видеосъемки и просьбу отключить телефоны. Объявили исполнителя. Теперь можно было выходить Вадиму.

Он глубоко вздохнул и шагнул в белый и желтоватый свет софитов, под аплодисменты прошел к роялю. Поклонился.

Поскольку репетиции не было, то и стул пришлось подкручивать на глазах у публики, но, помня науку Захара, Лиманский делал это с достоинством, не спеша, давая залу притихнуть. Это происходило медленно: в одном конце громко чихнули, в другом сдавленно закашлялись, на хорах два раза со звоном уронили номерок. Вадим ждал…

И вдруг он почувствовал нечто странное, или это его отчаянное желание, чтобы Мила была здесь, обмануло чувства? Вадиму показалось, что она смотрит на него, он даже повернул голову и взглянул в зал, но в полумраке что можно было различить? Лишь расплывчатые очертания. Желтые софиты напомнили ему осенний парк, листопад, он снова увидел, как Мила бежит по дорожке к высокому берегу Славянки. Странная девочка, говорящая с цветами. И Детские сцены… Ведь это о ней! И об осени…

Вадим коснулся наконец клавиш, как будто руки Милы — бережно, нежно и с любовью. Рояль отозвался… Роберт Шуман… Чистым родником заструилась светлая простая мелодия… А вторая пьеса — решительность и сомнение, просьба… Третья — про белку! Вадим улыбнулся мгновениям, запечатленным в памяти, музыка оживляла их.

В зале воцарилась чуткая доверчивая тишина.

Была ли Людмила здесь или далеко — Лиманский играл для нее. Искал и находил в музыке Милу, отражение её взгляда, улыбки, задумчивости, смены настроения. И все, что осталось недосказанным между ними, говорил теперь — тихо или с юношеской страстью, смущенно, горячо. А в "Грезах" он открылся ей весь, безраздельно. Сказал: "Я только твой". Это было как первая любовь, еще целомудренная, в одеждах невинности. Как молитва, которую он возносил Богу.

Вадим был потрясен глубиной и просветленностью Шумана, он десятки раз играл "Грезы" и ничего не понимал, пока не нашел в них Милу…

Он забыл про зал, перестал ощущать время, вышел за предел реальности и не хотел возвращаться. Его мир исполнился радости, Вадим больше не был в нем одинок.

Аплодисменты океанским прибоем ударились в авансцену, наполнили зал, но Вадим слышал их как будто издалека. Он еще не вернулся из Страны Грез. Отстраненно раскланялся после Детских сцен и продолжил играть. Первое отделение концерта завершилось овацией.

Снова поклоны, и Лиманский ушел за сцену, там его ожидала еще одна порция восторженных возгласов, объятий и поздравлений уже от своих, близкого круга. Только мама выглядела встревоженной, она прибежала из зала и, заглядывая в лицо Вадима, все спрашивала:

— Вадик, с тобой все в порядке?

Он обнял её при всех, чего никогда не позволял себе раньше.

— Да-да… не волнуйся, все хорошо. Тебе понравилось?

Она не ответила, только смотрела и смотрела на него, а в глазах слезы. Вадим понял: сейчас он был открыт тому, что не могли выразить слова.

— Пойду отдохну немного, а ты иди в зал. Как там Захар Иосифович? Не устал?

— Нет! Он в восторге, велел сказать, что это было божественно.

Вадим заметил в кружке прорвавшихся за сцену поклонниц юношу репортера и сказал:

— Вот видите, как раз то, о чем мы говорили…

— Вадим Викторович! Да, я понял теперь, я статью напишу, если вы не против.