Пианист. Осенняя песнь (СИ)

Он достиг желаемого, добился совершенства во владении инструментом, он мог заставить зрительный зал взрываться овациями или замирать в стремлении уловить дрожание струн. В полной мере насладился он своей властью над душами людей. И при этом не мог преодолеть страха, что его иллюзии рухнут от одного телефонного звонка, боялся позвать одну единственную родную душу.

Время шло, кафе пустело. Совсем рядом, через два дома, Малый зал филармонии. Он шел туда, но понял, что не хочет никого видеть, не в силах ни с кем говорить. Он не жаждал больше ни сцены, ни внимания публики, ни даже музыки. Стремления угасли.

Путь завершен? Что дальше — там, за чертой? Молчание? Ответа он не находил.

Вадим ясно ощутил спасительное просветление страданием, тот самый миг, когда оно перерастает меру, и душа не может принять больше.

Лиманский отключил телефон, расплатился за нетронутый кофе.

Пусть будет еще одна ночь тишины, а завтра он позвонит Захару, пойдет в филармонию, сядет за рояль, коснётся клавиш, жизнь его вернется в привычное русло. Но сегодня…

В этом городе у него теперь есть дом, место, где из окон видно море и можно сколько угодно предаваться одиночеству.

Casta diva… Casta diva che inargenti…

Наверно, заморозков в декабре еще не было, все дожди, как это часто случается в Питере, а потом сразу снег. И зима наступила в один день: желтые листья припорошило прямо на ветках, мокрые газоны выбелило, лужи покрылись льдом. Осень не прошла, она увязла в снегу.

Вадим медленно шел вдоль ограды какого-то большого парка и не мог понять, в какой момент он сбился с дороги, как ему попасть обратно к метро. А может, и не хотел он туда попадать. Возвращаться в пустой дом. Как бы он ни был хорош, сколько бы ни стоил — разве счастье можно купить за деньги? А далось легко, только и надо было, что удержать, понять, где главное.

И что? Отменить концерт?

— А если бы и так? — спросил Лиманский. Он не задумывался о том, с кем говорит, пусть бы и с самой Музыкой, неким божеством, которому всю жизнь беззаветно служит. Важнее было спросить — раньше такой вопрос не возник бы даже гипотетически.

Он дошел до чугунных ворот, створка была приоткрыта. За оградой в свете фонарей поднимались и плотной стеной стояли заснеженные кусты.

Вадим понял, что его с непреодолимой силой тянет в Павловск, пройти по тем дорожкам еще раз, как самое дорогое, что у него есть, перебрать воспоминание о прогулке с Милой. Все, о чем они говорили, о чем молчали. Их первые касания рук, сплетение пальцев, поцелуй. То безумие страсти, что накрыло горячей волной, бессвязный шепот, тесные объятия.

До Павловска далеко…

Лиманский прошел за ограду, он не сразу понял, где оказался; за кустами открылась небольшая площадь с церквушкой, и прямо перед ней оградки и кресты. Вот тебе и раз — на кладбище пришел. Все, дальше точно некуда. Вместо того чтобы развернуться и шагать домой, Вадим дошел до одной из могил, самой ближней. Наверно, свежая, вся в цветах, к ограде венки прислонены.

Он сел у могилы на скамью, занесенную снегом, зачерпнул ладонью холодный пушистый ком и прижал ко лбу, чтобы холод выместил пульсирующую тоску.

— Мила… Милаша, — звал он. — Пожалуйста, услышь меня, я не живу, у меня душа оцепенела. Что мне делать?

Откуда ни возьмись появилась кошка. Может, с крыльца часовни спрыгнула, перебежала площадь и к Вадиму, давай об ноги тереться. На Ириску его похожа… такая же пушистая. Лиманский наклонился, протянул руку. Не убегает, непуганная… Он поднял её к себе на колени, стал гладить. Кошка замурчала.

— Я не мог отменить концерт, никак не мог! — продолжил он свою мысль. — Если бы мы встретились и я все объяснил — Мила бы простила. Но теперь уже поздно, она обиделась, понимаешь? Я… вышло, что я поступил, как последний… Да и что теперь говорить? — Вадим поднял глаза от снежного покрывала и взглянул на купола. В свете фонарей они мягко сияли на фоне белесых ночных туч. Кошка продолжала сочувственно мурчать, а Вадим все гладил её, согревая ладонь о пушистую шубку. Холодало. — А ты откуда здесь? Ничья, что ли? — спросил Вадим. Кошка как будто поняла, спрыгнула на землю, пробежала немного вперед, остановилась, оглянулась. Как будто звала. Вадим поднялся и пошел за ней. На крыльцо, к запертой двери часовни. — Здесь ты живешь? — Кошка громко мяукнула. — Открыть? — Вадим сомневался, что в такое время часовня может быть открыта, но дверь легко подалась, стоило потянуть за медную фигурную ручку. Кошка проскользнула внутрь, Лиманский вошел следом.

Ему захотелось туда, в молитвенную тишину и спокойствие. Вадим сто лет не был в церкви, не испытывал желания зайти и говорить с Богом.

Сейчас, поднимаясь по ступеням каменного крыльца, он поймал себя на том, что идет просить если не помощи, то хотя бы совета.

Вот первые створчатые двери, просторные сени и второй вход. Вадим переступил порог, перекрестился по латинскому обряду, не мог иначе, привык в католическом приходе. Почему же он не пошел в кирху в Бонне?