Пианист. Осенняя песнь (СИ)

Нигде, кроме музыки, не могу я позволить себе свободу чувств. Контроль не так просто снимать. Особенно когда мешает страх быть осмеянным. Это глупо и неправильно, что я думаю за тебя, пытаюсь подставить твою реакцию на мои слова, быть может, совсем тебе не свойственную. Но по-другому у меня не выходит. После долгих лет одиночества и отчаяния, невозможности говорить с тем, кто слышит, — я боюсь разочарования.

Я боюсь показаться тебе нелепым в моих чувствах, услышать жесткое слово упрека. Разрушить образ, который создал. Боюсь выйти из зоны комфорта, в которой пребываю вместе с моими бесплодными мечтами. Да, я боюсь этого. Прости…”

Короткие записи в дневнике превратились в многостраничные письма к Миле.

Он рассказывал ей обо всем: о тех местах, где бывал, о людях, которых встречал. О японских дисках удачных или тех, которыми он оставался недоволен. О погоде в Японии, о том, что скучает по Павловску, о многом другом, важном и незначительном. Забываясь, иногда начинал произносить вслух, представлял себе, как Мила улыбается или задумывается.

Девушка из его мечтаний воплотилась, ожила. Он касался её, был с ней близок, пусть всего одну ночь, но был!

И образ этот являлся ему все чаще.

Лиманский играл для неё неистово, отчаянно, не думая ни о чем больше.

Не считая стран, в которых бывал. Забывая о зрителях, заполняющих залы настолько, что яблоку негде упасть.

Вадим видел её одну — Девушку с волосами цвета льна и серо-голубыми глазами северной весны. Она молчала, но Вадим слышал музыку её души.

Теперь он знал имя, мог бы позвать… и тоже молчал.

Не решался или длил момент звучания тишины?

Лиманский отложил ручку и посмотрел в окно. Вчера он играл Бетховена иначе — переосмысливая… Или осознавая? Начать с того, что Вадим достаточно редко обращался к великому и ясному в гармониях и неизмеримо мудрому Людвигу. Может быть, время не приходило. А сейчас пришло. И так совпало, что именно здесь, в том самом городе, где родился Бетховен.

Ходил ли он по этим улицам? Касалась ли его трость мостовых Бонна. К стыду своему, Лиманский понял, что не настолько хорошо знает про частную жизнь Бетховена. Любовь к Элизе, неуживчивый характер, глухота. И множество партитур, море, океан симфонической музыки. Рукописи. Почерк Людвига поразил Вадима. Твердость быстрых линий…. Это был живой человек, не легенда. Выходит, плохо учил Лиманский музыкальную литературу.

А теперь вот стыдно, даже и поговорить с хозяином не о чем. Комната Вадима тоже была в мансарде. Все участники благотворительного концерта жили в семьях, Лиманского поселили в центре города, в старинном доме с узкой каменной лестницей и скрипучими деревянными полами в комнатах. Точно таких, как и в музее Бетховена. Как будто Вадим жил у него гостях. Инструмент, который стоял в смежной комнате — небольшой кабинетный рояль, — усугублял это впечатление.

Из окна была видна улица, дом напротив. Зашторенные окна, за ними частная жизнь. Вадиму пришло в голову, что Бетховен, возможно, не был так несчастлив в глухоте, как мог бы, не будь у него в голове музыки. Чтобы слышать её, слышать Бога, ему не нужны были громоздкие слуховые трубки, которые Вадим вчера видел в музее. А глухота отделяла его от суетности окружающего мира — разве это не благо для гения? Концентрация чувств. Одиночество. Служение Музыке требует одиночества. Пока Бетховен слышал своего Бога — он был счастлив.

Пока играл Лиманский — он тоже был счастлив, потому что говорил с Милой и думал, что она его слышит.

Странные, странные мысли…

***

Записная книжка Вадима Лиманского

29 декабря 2017 года

Санкт-Петербург

Следом за осенью наступит зима, заснут подо льдом воды, снег укроет землю.

Ты оставишь следы на снегу…

Я знаю, что ты ждешь! И я приду по твоим следам, позову тебя по имени, расскажу о моей любви. Снег растает, воды проснутся. Весенние воды…

Мы снова поедем в Павловск.

Зима не навсегда.

Зима в Париже была мягкой, Рождество без снега. В России снег тоже не выпал, завернул мороз ниже пятнадцати градусов, без необходимости горожане не улицу не вылезали.