Пианист. Осенняя песнь (СИ)

— А я подумала сейчас, когда сказал, что хочешь… что за этим приехал — это же не преступление хотеть друг друга. Но со мной ты сидеть во Владимире не станешь, значит, опять исчезнешь. И снова ждать тебя, смогу ли я? Это трудно, но я бы ждала… — И она опять цеплялась за него, а он прижимал к себе изо всех сил. Обоих била нервная дрожь.

— Постой, Вадик, нельзя так.

— Да, нельзя…

Он тяжело дышал, пытаясь привести чувства в равновесие.

— Поешь, ты голодный, а потом ко мне пойдем, здесь рядом, я же близко от вокзала живу. И тебе поспать надо хоть немного, устал ты, смотри, на кого похож….

— Правда, устал… без тебя устал…

— Не будешь больше без меня, а сейчас вот, — она подвинула к нему тарелку, — а то остынет.

— С тобой вместе буду.

— С одной тарелки? Я лучше пирожное съем, мое любимое. — Она осмотрелась. — Я никогда не была тут. Нигде не была… с работы домой, и все. И как это мы с Тоней в Питер решились… А она все говорила, чтобы я позвонила в филармонию и спросила твой телефон.

— Правильно говорила! А ты?

— А я… Ну что я, Вадик? Я как увидела тебя на сцене, и все. Мне казалось ты на другой планете живешь, куда мне не попасть.

Вадим только покачал головой.

Рагу оказалось из баранины, нежным, ароматным и вкусным. Вадим понял, что голоден, стоило проглотить первый кусок.

Он смотрел, как Мила ест пирожное, и возбуждался от движения ее губ. Она догадалась, но не смутилась, ответила долгим взглядом.

— Я к тебе хочу, Милаша, давай пойдем уже. Сил нет ждать.

— Я тоже хочу… Да, пойдем… Хорошо, что зашли сюда. Совсем как тогда в Царском. Ты помнишь?

— Я все помню, каждую минуту того дня. Без этого не знаю, как бы вытерпел эти месяцы. А так вспоминал нас — и жил дальше.

Вадим помог ей одеться, прижался сзади, когда подавал пуховик, обхватил руками, наклонился к уху, целовал и ниже по шее.

— Вадик…

— Я помню, какая ты там…

Они шли по совсем уже зимнему городу, а снег усиливался, машины-уборщики с мигалками ползли по проезжей части, сгребали его, но на тротуарах он лежал ровным белым покрывалом, и Мила с Вадимом ступали по девственной белизне. Останавливались, целовались, шли дальше, точно как тогда в Павловске. И все горячее становились поцелуи, все смелее руки, и все ускорялись шаги.

Глава 13

Уже перед дверью в квартиру Вадим вдруг вспомнил.

— А как же подруга твоя, Тоня, у неё еще сын маленький. Она разве не дома?

— Тоня со мной пока не живет.

— Поссорились?

— Нет, другое… Она со Славиком вместе живет у Кирилла.

— Вон что…

— Там долгая история… Где же ключ, не найду, — Мила искала в сумочке, — темно тут, опять лампочку вывинтили на лестнице… Нашла! Сейчас…

Она открыла, вошла первой, Вадим за ней. На этот раз они не смущались, не стыдились своей тяги друг к другу, и стоило двери закрыться, как начали торопливо стаскивать одежду.

— Идем, идем в комнату, оставь это все, уберу потом, — говорила Мила, стягивая через голову шарф-снуд и сбрасывая пуховик.

— Постой, дай разуюсь.

— У меня нет тапочек мужских…

— Я надеюсь…

— Вадим!

— Да, я иду уже. — Посреди комнаты стояла ненаряженная ель и мерцала огоньками гирлянды. — У тебя елка!

— Выключить забыла… торопилась… Ну вот… тут я живу.

Вадим стоял и молча смотрел на Милу.

— Что, Вадик?

Он протянул руку, коснулся её щеки, губ. Мила закрыла глаза, ждала — знала, что поцелует. Вадим обнял, обхватил руками, прижал к себе и стоял так, прислушиваясь к тому, как становилось консонансом так долго разделенное созвучие их душ. Сейчас они соединятся и телами: страсть его, что вспыхнула в тот осенний день в Павловске, не остыла, она лишь очистилась страданием. Тоской потери, болью отчаяния. Все дикое, звериное ушло, осталось человеческое, порожденное непорочной близостью духовной, не требующей касаний. Огонь этот был светел и чист, он давал силу все то время, пока Вадим был далеко от Милы. Лиманский знал, что стоит ему коснуться обнаженного тела Милы, и то, что возросло сейчас, скроется, уйдет глубоко, поселится там — в звуках, в мелодиях Рахманинова и Шопена. И он медлил, познавая свою любовь через внутреннюю музыку, точно так же, как познавал через неё мир.

Мила слышала его все это время и будет слушать во все дни их земной жизни, а может быть, и дальше, когда останутся лишь души, освобожденные от тел. Эта мысль останавливала, замедляла лавину страсти, готовую все снести на пути.

Мила отстранилась, подняла лицо, Вадим понял, что настало время для земного, тварного, обжигающего, того, что уводит к первородному хаосу, время сплетения и зарождения, потери и обретения.

— Люблю тебя, — сказал он и накрыл губы Милы своими.

Их близость была неспешной, взрослой и беспредельно нежной. Без криков, рыданий, нетерпения — она возвращала то, что они потеряли, расставшись три месяца назад.

Стоило Лиманскому раздеть Милу, освободиться от одежды самому и лечь в постель, вбирая запах женщины, о которой он грезил гораздо раньше, чем узнал её, и он исполнился радости и изумления. Так просто обрести счастье?

Достаточно раздвинуть бедра Милы и войти в неё… глубоко.