Пианист. Осенняя песнь (СИ)

— Я муж твой или кто? И вот должен теперь светить глазами, что моя молодая красавица жена ходит в дырявой обуви. Ты смотри, второй еще больше промок. Бедные ножки… — Вадим, не выпуская из рук ступни Милы, ногой задвинул сапожки под стол. — Это мы посушим потом, а вот ножки надо греть. Есть у тебя носки шерстяные в вещах?

— Да, носки я брала.

— Достаем…

Мила поджала ноги на диване, а Вадим поднял на сиденье и раскрыл чемодан.

— Там они в углу слева, — подсказала она.

И все это было так просто, по-домашнему, и никак не согласовывалось с респектабельным, красно-белым с золотом купеческим вагоном. Миле стало смешно. Она откинулась на спинку дивана и все смеялась.

Лиманский решил, что он тому причиной — отвлекся от поиска носков, оглядел себя, развел руки.

— Что-то не так?

— Нет, все так, — смеялась она. — Вадик… я сижу в этом шикарном купе… Сколько стоит билет?

— Тридцать пять тысяч…

— Я так и думала — полторы моих зарплаты… а-ха-ха… а сапоги дырявые… Без тебя меня бы в этот поезд не пустили.

— А зачем тебе без меня? Что ты меня отвлекаешь! Я, можно сказать, исследую твои вещи… Они мне нравятся. — Лиманский вытянул из чемодана шелковую комбинацию. — Вот, смотри, какая прелесть, — поднес к лицу, — приятно пахнет.

— Стиральным порошком.

— Не только… Немножко и тобой, если принюхаться… но лучше понюхать тебя.

— Вадик!

— А что такого я сказал? Ну вот, наконец, это, наверно, носки, да…

Он сел, теперь рядом с Милой, приподнял её ногу, положил на свое бедро, взялся за стопу, но не надел носок, а стал гладить от пальцев к щиколотке. Мила притихла. Руки у Вадима были теплыми, пальцы чуткими, и сейчас же возбуждение скользнуло змейкой по позвоночнику Милы, отозвалось внутри, заставило сжаться лоно. Рука Вадима пошла выше по ноге и снова вниз к стопе.

Когда он трогал — слова были не нужны.

— Вадик… что ты делаешь?

— Люблю твои ножки, остальное тоже хотелось бы.

— Прямо сейчас?

— Нет, позже, сейчас не дадут спокойно, придет официант, потом опять проводник…

Поезд слегка дернулся, отпуская тормоза, и плавно тронулся.

— Мы поехали! Я хочу посмотреть, — Мила по дивану добралась до окна и подняла штору. За окном медленно откатывался назад перрон.

— Да, поехали. — Лиманский смотрел на неё с улыбкой. — Вот, я достал тапочки, можешь тут обустраиваться теперь как хочешь, а я пойду спрошу проводника, нет ли у них сушилки для обуви.

И Лиманский достал из-под стола мокрые сапожки Милы.

Сушилки не оказалось, находчивый стюарт предложил заменить её феном, который входил в перечень услуг для пассажиров в купе “Гранд Империал”. Лиманский последовал совету и теперь методично занимался этим.

— Вадик, они сами высохнут за ночь, тут же тепло!

— Я не уверен, до девяти утра, может, и не высохнут.

— Ну и ладно, у меня носки толстые.

— Чихать начнешь, сейчас я второй продую немного, а там посмотрим.

Принесли ужин, потом кофе. Мила разломила шоколадку, но не съела.

— Смотри, тут даже шоколадки фирменные с логотипом. Куда я попала?

Мила подобралась под бок к Лиманскому, они сидели рядом на диване, тесно обнимались. Теперь она сколько угодно могла гладить его ладони и кисти, а он играть чудесными волосами Милы. Он ласкал светлые пряди, накручивал на пальцы и снова распускал.

Поезд покачивался и выстукивал: “Все-позади, все-позади…”

— Так не всегда было, — заговорил он, видимо, продолжая мысль, начало которой осталось не озвучено. — Мои родители не могли позволить себе не то что такой поезд, а даже и обычный купейный вагон. Если мы и ездили на юг, то в плацкарте и не каждый год, пока я маленький был. Смутно помню это. Потом уже не ездили.

— Почему?

— А где бы я там занимался?

— Ты все время занимался? Я ничего не знаю про это, как становятся такими, как ты. Нет, — она отрицательно качнула головой, — таких, как ты, нет. И мне нет дела до других. Расскажи, как ты стал?

Вадим задумался, продолжал обнимать Милу, прислушиваться к перестуку колес.

— Когда все началось? Давно. Сначала я был как все, или стремился к этому, мама сердилась, а я пытался участвовать в обычной жизни. Но она бледнела, когда я брался за отвертку или нож, просился в летний лагерь или на рыбалку с друзьями. Или на картошку, — он улыбнулся, — нас всем курсом возили в поле по осени убирать овощи. Или на овощебазу — уже гнилые перебирать. Но я не ездил, мама доставала справки в поликлинике, а ребята меня презирали, что от коллектива откалываюсь, брезгую в картошке ковыряться. А я-то на самом деле хотел с ними! Там весело было, мне рассказывали…

Труднее всего было зимой, своих лыж и коньков у меня не было, при слове "лед" у мамы случалась истерика, а папа сосал валидол. Но у друга моего, Митьки из соседнего подъезда, были настоящие хоккейные коньки. И клюшка. Я сбегал на каток, а кататься не умел. Падал, расстраивался, все не мог понять, почему нельзя совместить музыку и нормальную человеческую жизнь. Много позже понял, что нельзя…