Пианистка

Вальтер Клеммер, подбодренный ее неприглядным видом, пытается прощупать ситуацию: «Могу я попросить тебя кое о чем совершенно неслыханном, чего ты еще никогда не делала?» И он требует от нее немедленного доказательства любви. В качестве первого шага в новую, полную любви жизнь она должна совершить нечто немыслимое, а именно, сейчас же пойти с ним, отменив назначенное на сегодня занятие с одной из учениц. Эрике стоит придумать хорошую отговорку, сказать, что ей дурно или что у нее болит голова, чтобы ученица ничего не заподозрила и не стала трепать языком. Эрику эта легкая задача пугает, словно дикого мустанга, который наконец-то ударил копытом в дверь конюшни, но потом, передумав, остался внутри. Клеммер расписывает любимой женщине, каким образом другие люди сбрасывают с себя ярмо обязательств и привычек. В качестве одного из многочисленных примеров он упоминает «Кольцо нибелунга» Вагнера. Он говорит об искусстве, представляющем собой одновременно пример для всего и пример ни для чего. «Если основательно углубиться в искусство, в эту ловушку, в стены которой вмурованы острые лезвия серпов и кос, то легко обнаружить примеры анархического поведения. Моцарт, это мерило ВСЕГО, сбросил с себя, скажем, княжеское и епископское ярмо. Если это смог сделать любимый всеми Моцарт, которого мы-то с вами не слишком высоко ценим, то вы, Эрика, сможете наверняка. Ведь сколько раз мы с вами сходились во мнении, что и те, кто занимается искусством активно, и те, кто его воспринимает пассивно, не слишком хорошо переносят какие-то ограничения. Художник стремится избежать острых шипов, которыми его пришпоривает истина или правило. Меня удивляет и то, ты уж не сердись, как тебе удается столько лет терпеть собственную мать. Либо ты вовсе не являешься художником, либо ты не замечаешь своего ярма как такового, даже если ты в нем задыхаешься», — переходит на «ты» со своей учительницей Клеммер, радующийся, что мамаша Кохут, по счастью, располагается между ним и Эрикой как козел отпущения. Мамаша позаботится о том, чтобы он не задохнулся под этой немолодой женщиной! Мать служит постоянным поводом для разговора, она предстает как непроходимая чащоба, как препятствие для множества свершений, однако, с другой стороны, она постоянно удерживает дочь в одном месте, поэтому дочь не сможет повсюду таскаться за Клеммером. Где мы сможем регулярно и обильно встречаться, Эрика, чтобы об этом никто не знал? Клеммер загорается идеей снять где-нибудь тайком комнату, он принесет туда свой старый проигрыватель и пластинки, которые у него есть в двойном экземпляре. Ведь ему известны музыкальные пристрастия Эрики, и они тоже существуют в двойном экземпляре, потому что у Клеммера пристрастия точно такие же. У него есть несколько пластинок с Шопеном и одна пластинка с уникальными записями Падеревского, который находился в тени Шопена, что совершенно несправедливо, как считают он и Эрика, которая подарила ему пластинку, хотя у него уже была одна такая. Клеммер не может более удержаться и не прочитать письмо. О чем невозможно говорить, о том нужно писать. Чего невозможно терпеть, того не нужно делать. «Дорогая Эрика, я уже предвкушаю радость от чтения твоего письма, написанного 24.04. И если я нарочно неправильно истолкую это письмо, чему я тоже очень радуюсь, то мы после некоторой размолвки снова помиримся». Клеммер опять начинает говорить о себе, только о себе и еще раз о себе. Она написала ему длинное письмо, стало быть, он тоже вправе слегка вывернуть себя перед ней наизнанку. Время, которое ему предстоит волей-неволей затратить на чтение, он уже сейчас может использовать на разговор, чтобы Эрика не получила преимущества в их отношениях. Клеммер объясняет Эрике, что в нем борются друг с другом две крайние крайности, а именно, спорт (мотив соперничества) и искусство (мотив постоянства).

Эрика строго-настрого запрещает ученику, уже теребящему письмо в руках, даже прикасаться к конверту. «Не отставайте вы лучше от музыковедов, толкующих Шуберта», — язвит Эрика по поводу дорогого ей имечка Клеммер и не менее дорогого имечка Шуберт.

Клеммер упрямится. Какое-то мгновение он заигрывает с мыслью о том, чтобы выкрикнуть всему миру прямо в лицо о своих тайных отношениях с учительницей. «Это произошло в туалете!» Поскольку для него это не было славной победой, он помалкивает. Когда-нибудь потом он расскажет, приврав как следует, что в их схватке победил он. Клеммер предчувствует, как он, поставленный перед выбором между женщиной, искусством и спортом, сделает его в пользу искусства и спорта. Пока еще он держит эти сумасбродные мысли в тайне от женщины. Он начинает ощущать, что это значит, выключать в собственную тонкую игру фактор неопределенности чужого «я». Риск есть и в спорте, например, в решающий день спортсмен может быть не в форме. «Этой женщине уже много лет, а она все еще не уяснила себе, чего она хочет. Я очень молод, но я всегда знаю, чего я хочу».