Пианисты

— Конечно. Концерт для левой руки я буду исполнять, только когда потеряю правую.

— Значит, В. Гуде не может на тебя рассчитывать?

— Нет. У нас с ним разные планы.

Я понимаю, что ей хочется как можно скорее отвернуться от меня и исчезнуть.

— Подожди! — прошу я. — Где ты была? Что делала? И как обстоят дела с Жаклин Дюпре?

Первых двух вопросов она словно не замечает, но к третьему относится небезразлично.

— Ты можешь прийти ко мне, — говорит она так серьезно, будто речь идет о похоронах. — Как-нибудь в первую половину дня еще до начала зимы. Договорились? Я позвоню тебе.

Я киваю.

— Замечательно. Но не думай, будто я напрашиваюсь.

— Я так и не думаю.

Я стою и смотрю, как она скрывается за стеклянной дверью. Молодая, хрупкая, она пугает меня своей силой. Мне бы ее силу, думаю я.

Я возвращаюсь к остальным. Похоже, всем стало легче после того, как Аня нас покинула. Только не мне.

— У нее свои планы, — прагматично замечает Ребекка и облизывает с губ майонез. Я вижу, что В. Гуде внимательно за нами наблюдает, словно решает, как распределяются силы и кто у нас лидер. Нельзя сделать карьеру пианиста, не обладая силой. Пока что мы показали лишь малую толику того, на что способны.

— Аня Скууг очень талантлива, — говорит В. Гуде, его лицо выражает отеческую озабоченность. — Будем надеяться, она знает, что делает.

— Ты говорила о ней с Сельмой Люнге? — спрашиваю я у Ребекки.

Ребекка отрицательно качает головой:

— Я могу творить с фру Люнге о чем угодно, только не об Ане Скууг.

— Она собирается играть в январе концерт Равеля с Филармоническим оркестром.

— Я знаю, — говорит Ребекка. — Это одна из причин, по которой мы здесь собрались. — Она бросает быстрый взгляд на В. Гуде, он незаметно ей кивает — знак того, что она может продолжать. — Я долго думала, почему мы так тянем? Почему не поступаем как Аня, не выступаем в «Новых талантах», не дебютируем?

— Тебе легко говорить, — замечает Фердинанд. — У тебя в школе все в порядке. А мы вкалываем из последних сил. Музыка требует от нас слишком многого.

— Да, — говорю я и смеюсь. — А я вообще бросил школу.

В. Гуде с интересом смотрит на меня.

— Ты отказался от аттестата, Аксель?

— Да, я бросил школу. — Я краснею и злюсь: они могут подумать, что я покраснел от стыда.

В. Гуде осторожен:

— Это как-то связано… с вашей трагедией?

Я решительно мотаю головой.

— Это связано только с музыкой. С желанием сосредоточиться только на ней.

— Почему ты до сих пор не сменишь педагога? — спрашивает Ребекка, в ее голосе звучат нотки старшей сестры. — Твой Сюннестведт уже давно зарос мхом. Что он может тебе дать?

— Он дает мне свободу, — сердито отвечаю я.

— Свобода очень важна. — Маргрете Ирене кивает головой. Она во всем и всегда на моей стороне.

— Наверное, нам всем надо подумать о том, чтобы раньше или позже сменить преподавателей, — говорит Фердинанд. — Рифлинг изумительный педагог, однако он тормозит меня. Я надеялся выступить следующей осенью, но он считает, что мне еще рано дебютировать.

— Тебе надо заниматься с фру Люнге, Аксель, — решительно говорит Ребекка. — Почему вы не хотите понять, что в нашем маленьком грязном городишке живет гений международного класса? Конечно, я могу говорить только за себя. Но подумайте, почему Аня стала так замечательно играть? Думаете, она самостоятельно всего добилась?

— Это индивидуально, — не менее решительно возражает Маргрете Ирене. — Я по-прежнему чувствую, что фру Фён много дает мне, хотя она, конечно, и не фру Люнге. Мы и сами знаем, чего нам не хватает и что мы можем сделать лучше. По-моему, вы преувеличиваете значение преподавателей.

В. Гуде серьезно всех слушает. Мне он нравится. В его заинтересованности есть искренность.

— Да, это, конечно, индивидуально, — говорит он, — но именно поэтому так велико значение преподавателя. Я беседовал с Рубинштейном, когда он в последний раз приезжал в нашу страну. Его огорчало, что новые кометы — Баренбойм, Ашкенази, Бишоп и Лупу — так много занимались. Он считал, что их педагоги просто плохо с ними работали, ибо, если пианист хочет передать что-то важное, он должен быть опытным во всех отношениях, а не только безупречно владеть инструментом. — В. Гуде взмахивает рукой и прищуривает глаза. — Нужен еще и жизненный опыт, дети мои!

Маргрете Ирене кивает и смотрит на меня.

— А это, — продолжает он, — означает, что вы должны быть открыты всему, что предлагает вам жизнь. Рубинштейн сказал, что никогда не занимался больше трех часов в день. Ведь есть еще книги, которые я должен прочитать, женщины, которых я должен узнать, картины, которые необходимо увидеть, и вино, которое надо выпить, сказал он.

— Я люблю Рубинштейна, — говорит Маргрете Ирене, в глазах у нее сверкают звезды, она повелительно смотрит на меня.