Пианисты

Все ушли. Остались только хозяйка и я. Мы лежим на кровати. Она, никогда прежде не раздевавшаяся при мне, сняла с себя всю одежду. Ей нечего скрывать. Мне кажется, она о чем-то догадывается. И не хочет выпускать из рук то непонятное, что представляет собой моя жизнь. Что она во мне нашла? — думаю я. Кто я? Неоперившийся олух, который мечтает стать знаменитым пианистом. Но важный выбор еще не сделан. Никто из нас не знает, кем хочет стать и на что мы годимся. Тем не менее у нее на меня определенные виды, они касаются нас обоих, ею руководит чувство. Я не знаю, какие у нее планы, не имею ни малейшего понятия. Однако принимаю то, что она мне дает: короткое счастье, практически бескорыстно. В эту ночь у меня нет к ней отвращения. Я не сопротивляюсь. Мне не стыдно. Она предлагает мне тело, которое я могу трогать руками. Она опьянела, но совсем немного. Мы оба знаем, что делаем друг с другом в темноте. Если бы не было Ани, я мог бы полюбить ее так, как она, по ее словам, любит меня. Меня трогает ее забота, ее гостеприимство. Мы еще два раза делаем это друг с другом. Потом она снова начинает спрашивать меня о будущем — что я думаю, какие у меня планы.

— Я тебе погадаю, — немного в нос говорит она.

— В любое время, — отвечаю я.

— Хочешь сейчас? — бормочет она почти в забытьи, потому что устала. Я улыбаюсь и целую ее в лоб. Она пытается что-то сказать, но это не слова. Через минуту она уже спит, счастливая и довольная, в моих объятиях.

Я тащусь домой. Для первых трамваев еще слишком рано. Кажется, идет снег. Но я его не замечаю. Новое десятилетие. Нет ничего приятного в том, чтобы выбраться из объятий голой девушки, в темноте одеться, стараясь не разбудить ее, и, не умывшись, не попрощавшись, идти по улице и чувствовать, что ты слишком легко одет.

Длинная дорога домой.

Я иду в Рёа. Людей на улицах почти нет, машин тоже. В районе вилл несколько мальчишек пускают шутихи. Но в остальном очень тихо.

Где, интересно, сейчас отец? Что делает Катрине? Скоро наш дом перейдет чужим людям. Наши квартиранты, живущие на втором этаже, уже предупреждены. Летом я тоже должен буду уехать, найти работу или отправиться учиться за границу.

Откуда я возьму деньги?

«Постарайся быть счастливым», — сказала мне Ребекка Фрост.

Я топаю домой. И думаю об Ане, которая наверняка сейчас спит в своей кровати. Думаю о ее выпирающих костях. Об острых коленях. О ее крохотном заде. Торчащих тазовых костях, которые прижимались ко мне с таким знанием дела и вместе с тем, как-то вежливо.

Она меня тогда напугала.

И все-таки всю оставшуюся жизнь я буду по ней тосковать.

Интермеццо у Сельмы Люнге

— Вежливость и секс плохие партнеры, — говорит Сельма Люнге. — Шуберт это понимал. Тебе тоже надо это знать. — Она стоит вплотную у меня за спиной. Я сыграл для нее сонату до минор Шуберта. Этой сонатой она закончила свою исполнительскую карьеру. Она сама предложила мне ее сыграть. Неожиданно она сказала:

— Ты мне говорил, что играешь Шуберта. Сонату до минор. Сыграй что-нибудь из нее.

— Но я ее еще не подготовил.

— Именно поэтому и сыграй.

Я играю. Сельма стоит у меня за спиной. Что она хочет услышать? Как неуверенно играет беспомощный ученик, как он вспоминает ноты? Ведь я еще не знаю эту вещь наизусть.

Не надо так напрягаться, — говорит она, пока я играю, хотя я не чувствую напряжения. Я замедляю темп, побочная тема в первой части словно замирает, повисает в воздухе, она как мертвая вода в маленьком пруду, темп становится почти largo. Во всяком случае, он более медленный, чем принято. Я знаю, что ей это нравится. Я закрываю глаза. Это она сосредоточила мое внимание на сексе. Я думаю о том, что она спит с мужчинами. Не только с этим хихикающим Турфинном, но и с виолончелистом из Филармонического оркестра. Наверняка с тем молодым и красивым, не норвежцем, думаю я.

— Сосредоточься, Аксель!

Я бросаю играть и поворачиваюсь. Она стоит ко мне ближе, чем я думал. Я чувствую восковой запах ее помады. Она отступает с удивленным лицом.

— Ты перестал играть?

— А это запрещено?

Она внимательно смотрит на меня. Раньше я никогда не проявлял упрямства.

— Ничего не запрещено, — говорит она. — Давай сядем и поговорим.

Мы возвращаемся к дивану, на котором только что сидели и пили чай. Сельма огорчена.

— Что-то произошло между тобой и Аней?

— Почему ты спрашиваешь? Почему ты вообще подумала об Ане?

— Только потому, что о ней думаешь ты.

— Откуда ты знаешь, что я о ней думаю?

— Это заметно.

— Ты не ясновидящая.

— Кто знает.

Я сдаюсь.

— Да, я думаю об Ане.

— Что именно ты думаешь?

— Я за нее волнуюсь. Перед ней стоит трудная задача.

Сельма улыбается. Эта улыбка беспокоит меня. Так иногда улыбалась мама. Когда была не права. Когда у нее не оставалось убедительных аргументов. Улыбнуться так Сельму заставила мысль об Ане. Это написано у нее на лице. Она выпрямляется и вскидывает голову. Отныне я должен взвешивать каждое слово.

— Аня прекрасно подготовлена, — говорит Сельма. — Она законченный художник. Подожди — и сам в этом убедишься. Она тебя поразит. Она всех нас приведет в восторг.

И опять улыбается.