Пьяное лето

Но самое приятное (это было в моем детстве – в Баку) – запах растущих и поспевающих помидоров, особенно ранним солнечным утром, когда роса еще сверкает в траве и когда еще чистота и ясность в утренней дымке, а свежесть и летняя прохлада бодрит и радует, и призывает к жизни…

…Но вот бараний шашлык на вертеле поверх тарелки, звенят стаканы с красным вином, теперь можно полить томатным соусом жаренное на огне мясо, можно уронить капельку и на брюхо радующемуся сытой животной жизни празднику, застолью. Гуляй, язычник – твой день наступил. Но как прекрасны свежие цветы ирисы в вазах среди всего этого пиршества с томатом и перцем! Как прекрасны синие глаза любимой, в них Восток и Запад сошлись вместе и не отличить одного от другого, да и не имеет это большого значения. Но кто это так смотрит на тебя исподлобья? Кто это так тебя сверлит взглядом смуглой горянки?! Как сверкают ее глаза! Как чудесны ее смуглые руки! О! О многом говорят эти глаза, сравнимые с чистотой черных озер в междугорье; там страх и мудрость притаились в глубинах вечности, а страсть и ярость сдерживаемы и невидимы, и открыты только близким. Но уж и черный башмачок любимой под столом тоже прекрасен.

Очень хочется иногда прославить друзей, которыми меня одарила судьба.

«Милые, милые, – хочется сказать, – таланты, гении»…

Вот они рядом идут, вот они идут, у одного плащ развевается, у другого туфли на толстой подошве, третий отягощен грустью, у четвертого душа плачет. О чем плачет? О несовершенстве мира и несвершенности идеалов, неспособных сделать мир прекрасным. И о том, как мало времени на земле осталось жить… Но они идут – они дети, они верят в бессмертье, в красоту. И Богиня Прекрасного улыбается им сквозь ветки Летнего сада. Я буду помнить их до конца. Как и тех, кто был и кто уже ушел, и чьим вдохновением мы жили.

Шумят тополи, шумят. Солнечно и грустно в этом мире. Солнечен и грустен этот шум. Как и шествие моих друзей. Как и шествие слушающих и поющих песнь или музыку… Маленькому провинциальному мальчику помогла выжить русская литература и друзья. Ну и, разумеется, «остальные западные» писатели. И «остальное западное» искусство. Я им благодарен…

Кажется мне иногда, по прошествии многих лет, что я собственно не жил, а грезил, погружаясь в сон белых облаков, уплывающих в девственные леса, в непроходимые дебри и реки, в наполненные утомительными цветами болота…

…Это была моя юность и я пропадал в городе белыми ночами, и то себя «видел» в одном конце города, то в другом. О, эти города, эти ночные светящиеся города-лабиринты! Кто однажды войдет в такой город юношей, тот навсегда выйдет безумным стариком или мертвецом.

Бежать надо из этих городов – но куда бежать, когда нищета и безумие гонятся за тобой: не соединиться с землей, не раствориться в природе, не оздоровить свое сознание простыми истинами, где хлеб, мать и дитя, отец и сын да зеленые леса моей родины, и есть те идеалы, к которым надо стремиться, и нет больше никаких желаний – вот и все. Есть только видение, слышание и действие…

Суть существования Дон Кихота в том, что он отправился в путь и, оставив мечты и мысли, начал действовать (действием улучшать мир, сравните с ним революционных героев Платонова) и сошел с ума окончательно.

Жил бы себе среди дворового люда, смотрел бы из окна на ослов и куриц, на грязных мальчишек и смазливых дульсиней, и на этот, под раскаленным солнцем, испанский дворик из камня и сухих желтых песков, жалких канав и чахлых деревьев, да спрашивал бы время от времени у ключницы (отец Обломова) – куда, мол, дура, идешь, ну, иди, иди, да переругивался бы с кукарекающим петухом, ибо тот мешал бы погружаться в дневные сны и грезы, в то томительное прозябание, где вздохи собственной, несколько больной души можно принять за вздохи и молитвы под сводами храма, а четки, свисающие со стола, и чернильница с высохшими чернилами, стоящая на столе, говорили бы о некотором постоянстве, некотором безвременье, где явь и сон давно уже слились.

Но он ушел от обыденности, прекрасной и скучной обыденности этого мира в другую реальность, и не вернулся назад, ибо и более мощный интеллект иногда сходит с ума, если познает мир не через себя, не внутри себя, а изменяя объект, его естественное жизнеположение, разбивая при этом нос, душу, сердце и просто жизнь. Так идеалы, разбиваясь о жизнь, гибнут, губя жизнь и рождая от этого новую жизнь и новые идеалы. «Смертью смерть поправ».

В наших деревнях, мне кажется, больше вечности, чем в городах. Хотя мне без города уже жить невозможно: вечность пугает, а суета привлекает, и привлекает, очевидно, призрачными надеждами.

Наслаждение и страдание – вот и вся философия жизни. Искусство же – это коромысло, соединяющее эти два начала на плечах любви и ненависти, да еще смех – искрометный, блестящий смех.