Пьяное лето

Вот и Достоевский – аналитик – ближе к европейским ученым, физикам, создавшим атомную бомбу (в искусственных условиях расщепляют атом-душу). Толстой же синтетичен, а потому ближе к восточным мудрецам, которые стараются не сотрясать «Поднебесной» (и особенно не сотрясать ее делами рук человеческих). Эгоцентризм двух писателей различен. Но и в том и в другом случае они вызывают восхищение не столько как мыслители, сколько как гениальные писатели. Мне же бедному, в касте шудр, только приходится восхищаться. Ныне же Шекспир (в переводе) в своих трагедиях нравится мне больше, чем они. Он возвышен, трагичен и громоподобнопрекрасен. Стук каблуков героев не может заглушить начавшаяся буря, гром и молния. А призыв к Богам и Небу потрясает. Только с древними греками его можно сравнить.

Здоровые голоса сейчас слышны только, что называется, из глубинки, от звона восстанавливаемых церквей, от блеска лесов и полей, озер и речек, от природы и погоды. Но нам, пятидесятилетним пионерам-совкам, уже не перестроиться, не поверить великой вере в Святую Русь. Нам бы только не смердить и не раздражаться, нам бы только, известное дело, удержаться на плаву, впрочем и умереть не страшно…

Проснулся: «Господи, как жить-то дальше?»

А ведь шкурка соболя, живущего на свободе, отличается от шкурки соболя, выращенного в зверосовхозах и зверопитомниках. Так, очевидно, и с человеком – человеческие шкуры отличаются друг от друга, будучи, что называется, культурными или некультурными.

Посмотрите на стареющих эстеток: кожа тонкая, обвисшая, того и гляди, порвется. А ведь были красавицы, блистательницы в гостиных. Их культура, поведение были исполнены красоты и никто не мог предполагать, что к старости их лица будут жалки и некрасивы.

Мне же милее эстетика чистых стариков и старушек в деревнях (есть воспоминания французов в прошлом веке: они восхищаются красотой деревенских жителей в России). Я еще в детстве застал этот ныне вырождающийся тип мужчин. Я встречал этих чистых стариков в рубашке-толстовке, в картузе и с бородкой; чистые тонкие лица без всякой сальности и вульгарности. В глубокой старости такие лица только «усыхают» и утончаются. Эти лица я встречал среди народов Кавказа, у пастухов-азербайджанцев и у горцев Грузии и Дагестана. Там, где современная городская жизнь и культура «наложились» на человека – там таких лиц нет.

Наша «греческая» кожа кончилась, можно сказать, давно. Римская же дает нам образцы большого диапазона: от тигриной и змеиной до крысиной и беличьей. Что же касается детской кожи, с этаким румянцем яблочным на щеках, то таких здоровых детей в нашей великой державе мало осталось: все больше серый цвет бледных осенних утр, плохого питания и не проспавшихся школьных детских «пеленок». Эх, Россия…

«По зубам их узнаете их», – подумал я и вспомнил незабвенного Козьму. И тут мне пришла мысль, что наш русский идеологический, наш русский синтетический ум (я говорю о современных русских писателях), вследствие незнания мировой жизни или необразованности, негибкости и неумения уважать иную точку зрения, а может быть, и ортодоксальности, свойственной православию, имеет предтечей великого Козьму Пруткова, брахмана по потугам, но шудру по сути. Вот и Толстой Левушка в конце жизни стал рождать мужичков-сектантов, борющихся с бесом с черным хвостом с лубочной картинки и, разумеется, раз это мужик, то рядом с ним должна быть соха, плуг или дубина.

Только разница между писателями разная. Если одни посмеивались над «великим» Козьмой, то другие идеализировали мужичка, призывая его к образованию. Толстовский же мужичок был, можно сказать, безграмотен, а Козьма шибко хватил господского образования и, если не любомудрствовал лукаво, как я грешный, то был первым представителем Союза писателей. (Впрочем, первым был гоголевский Петрушка, хотя, как известно, он не писал, но хорошо и глубокомысленно читал). Незабвенный и несомненно талантливый пролетарский писатель с Волги носил в себе черты Козьмы и поэтому до гения не дотянул, но зато остался с народом. Оба, Прутков и нижегородец, были великими провинциалами и мифотворцами. Ныне же их потомки продолжают славное дело, только им, сплоченным, очень мало за это платят, очевидно, все выплатили во времена славного «развернутого» социализма. От этого они часто раздражены.

Жид же от литературы посмеивается, но сам великих произведений создать не может. Ибо еврей съехал, а жиду, как известно, некуда ехать, он, вследствие своей внутренней слабости, не захотел стать евреем, и потому выдохся. И хотя по образованию своему и по работоспособности он более способен, чем Козьма Прутков, но вследствие своей бесталанности ничего путного создать не может. Да и к тому же предпочитает быть там, где больше платят денег: на телевидении, в журналистах.