Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

Но это письмо — еще и огромный вызов. Она это сделала. Бросила вызов истории. Она оспорила приказ Вильгельма Молчаливого казнить Яна Рубенса. Бросила вызов эгоизму мужа. В письме Марии Рубенс есть упрямо-безмерная сила, которая даже по прошествии веков все еще вызывает трогательное чувство. В этом письме она жива, а ее супруг, малодушный Ян Рубенс, для нас теперь мертвее мертвого. Она, Мария Рубенс, — самое что ни на есть орудие милости, а он, Ян Рубенс, — попросту недостойный ее объект.

И за этим последовал еще и второй акт милости, которую история ниспослала задним числом. Сын Яна Рубенса, Питер Пауль Рубенс, начал рисовать. И в рисовании Питер Пауль что-то нашел. В Питере Пауле Рубенсе было великое. К примеру, он нарисовал ту картину с Силеном. И дальше — как если бы сами пары́ масляных красок и реагентов с этой картины унеслись в истории вспять и сотворили некую милость. Это нечто переносится на отца, возвышает и очищает его. Внезапно, и уже посмертно, отец оказывается причастен к этому величию — хотя он вообще ничего не сделал, ничего не изменилось, и обстоятельства его жизни, его немилости и того, что он трусливо оставил все, за что однажды боролся, не изменились. Все осталось прежним. Но изменился Ян Рубенс. Свершился акт исторической милости.

XII. Каждый город хранит свои ужасы. Да и в принципе цивилизацию можно считать планомерным усилием по сокрытию всего постыдного

Когда вы прогуливаетесь по улицам сегодняшнего Антверпена, вам совершенно неоткуда узнать что-то про Рубенса, друзей Рубенса или же про эпоху Рубенса. Религиозные войны давно миновали. Память об оккупации испанскими войсками стерлась. Нет и убийств, мостовая больше не обагряется кровью. Есть сколько-то старинных домов. Но их все меньше. Воспоминания приходится искать, и даже если вы пошли их искать — не факт, что найдете. Даже дом Рубенса — по большей части фальшивка. Сколько-то времени это место было полностью забыто. И начало подгнивать. Некоторые части дома снесли. Никто уже не помнит, как именно все было расположено и что к чему относилось. Была ли кухня здесь, прямо спереди? Вероятно, что нет. Отдельные части дома реконструировались по сомнительному рисунку, сделанному кем-то, кто посещал этот дом через сотню лет после рождения Рубенса. Можно только гадать, что подумал бы Рубенс, если бы ему показали, как сейчас выглядит его дом и как люди ходят по нему, чтобы узнать, как на самом деле жил Рубенс.

По-прежнему стоит дом Плантена-Моретуса. Некоторое время этот дом владычествовал над Европой своим особым образом — владычествовал над печатным словом. В этом доме публиковались книги, и они определяли, что знают люди. А теперь он просто стоит на месте, рассказывая свою историю тем, что просто стоит и ждет, покуда время течет, а эпохи сменяются, не оставляя на нем особых следов.

Все старые места в мире — хранилища старых историй, а все старые истории — травма. История мира в целом — это история нескончаемой травмы, и всякий раз, отправляясь в новое место, вы решаете, приоткрыть вам часть этой травмы или пройти мимо. Бóльшую часть времени мы просто скользим над поверхностью какого-то места, какого-то города, какой-то области этого мира. Наш взгляд скользит по фасадам — наружности, которую нам показывают. Однако стоит копнуть чуть глубже, как старые истории выходят на свет.

Например, всю вторую половину жизни Питер Пауль Рубенс жил на фоне событий Тридцатилетней войны. Картину с Силеном он нарисовал примерно в начале того, что потом стало Тридцатилетней войной, — хотя тогда, разумеется, никто не мог знать, что борьба между Габсбургами и Бурбонами и вечная грызня по вопросам религии, которую развязали реформы Лютера, выльются в приблизительно тридцатилетний период военных действий, которые начисто истребят население целых областей в нынешней Северной Германии. Война оставила после себя пустыню. Сейчас мы этого не видим, потому что очень сложно увидеть историческое отсутствие. Очень сложно найти и увидеть места, где история стерла саму себя в порошок. Тридцатилетняя война была работой по уничтожению и истреблению. Смотреть на нее тогда значило смотреть на разрушение в действии.