Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

Нет, быть анабаптистом значило читать, что говорил и делал Иисус, а потом по каким-то причинам реально идти и пытаться жить в точности как он описывает – как если бы Иисус правда думал, что можно прожить жизнь в соответствии с безумно радикальными идеями, вылетавшими из его уст. Анабаптисты именно так и делали, и в остальных христианах это будило жажду их убивать – что не должно быть столь удивительно с учетом того, что даже Ницше (человек, от христианской жизни далекий) отпустил как-то эффектное замечание, что на самом деле в мировой истории был лишь один христианин – единственный, кто реально пытался соответствовать всяким следующим из Нагорной проповеди невероятным и бескомпромиссным идеям, и что этот единственный всамделишный христианин в мировой истории – тот самый, кто умер на Кресте.

Но ранние анабаптисты подошли к этому идеалу довольно близко, и вот поэтому многие из прочих христиан так жутко хотели устроить им бойню.

От анабаптистов отвернулись даже другие, более мейнстримные протестанты. Убивать анабаптистов нравилось даже лютеранам – вот как далеко зашли анабаптисты в своем радикализме. Короче, если Ян Рубенс стал анабаптистом, то уж точно не разменивался по мелочам. Он тоже стал более или менее радикалом. Нам не известно, что подтолкнуло Яна к идеям анабаптистов, мы толком не знаем даже, объявлял ли Ян себя когда-нибудь анабаптистом в строгом значении слова. Может, его мнение на сей счет было двойственным. Может, он колебался. Но в итоге его все-таки обвинили в том, что он анабаптист, и это, по-видимому, окончательно подвигло семью Рубенсов всем скопом бежать из Антверпена, потому что тогда попросту невозможно было долго прожить анабаптистом в Антверпене и не быть убитым; и вот вся семья была вынуждена бежать из Антверпена и укрыться в городе Зиген – это такая область, которая вскоре будет разорена Тридцатилетней войной, а много позже войдет в состав Германской империи после поражения французов в битве при Вёрте, так потрясшей молодого Ницше. Именно в Зигене, в общем-то, Ян Рубенс и умудрился попасть в настолько унизительное и бесславное положение, что, в общем-то, так и не оправился от этого и остаток своей жизни прожил, насколько мы можем судить, сломленным человеком.

* * *

Пожалуй, мы никогда не узнаем, в какой мере юный Питер Пауль Рубенс, наш живописец, был затронут всей этой историей унижения и бесчестья, насколько был в курсе этой истории из жизни его отца. Хотя в годы непосредственно перед рождением Питера Пауля Рубенса его отец пребывал в заключении. И какое-то время казалось, что его могут казнить.

Все случилось из-за любви. Ян Рубенс, отец нашего живописца Рубенса, влюбился в Анну Саксонскую. Анна Саксонская была из дома Веттинов, и, если подробно не углубляться в запутанные вопросы насчет родословных европейской аристократии, можно сказать, что дом Веттинов был важной семьей в том регионе будущей Северной Германии, и его весьма интересовали идеи Мартина Лютера и вдобавок весьма интересовали политические альянсы, которые позволили бы найти управу на силы и влияние Священных Римских Габсбургов.

Короче, можно сказать, что в плане геополитики и всех этих кровавых дел с религией и убийствами конца XVI века в Европе Ян Рубенс умудрился залезть в самую горячую точку и лично сблизиться с самыми горячими людьми, если можно их так отрекомендовать. Дело в том, что по причинам, связанным с властью, влиянием и всяческими маневрами важных семей того времени, Анна Саксонская стала ключевым звеном различных семейных альянсов и из всех людей очутилась замужем за Вильгельмом Оранским, который позже войдет в историю как Вильгельм Молчаливый.

В истории Северной Европы конца XVI века есть такая базовая и неоспоримая истина: не надо шутить с Вильгельмом Молчаливым. Шутить с Вильгельмом Молчаливым – значит шутить с одним из наиболее серьезных, предельно непроницаемых, невероятно сдержанных, и, прямо скажем, наименее шутлибельных людей той эпохи – ну а Ян Рубенс, отец нашего знаменитого живописца, зашел так далеко, что отмочил с Вильгельмом Молчаливым нехилую шутку – взял да и трахнул его жену.

Вильгельм Оранский, можно сказать, почти что единолично начал Восьмидесятилетнюю войну – но на самом деле кому какое дело до того, в чем был смысл Восьмидесятилетней войны? Просто очередная вспышка убийств, бесчинств и резни в этой постоянной и нескончаемой войне. Но Вильгельм Оранский был в самой гуще всех этих убийств – убийств на религиозной почве, убийств на политической почве и еще интриг, которые, как говорится, определили ту эпоху.