Пиар добра или как просрать всё

Мы в шоке побежали бегом в самолет, придерживая руками шапки. Было страшно холодно. И очень романтично. Я представлял, что отправляюсь на опасное задание. Так оно и было. Просто я этого не знал.

В самолете этот же бешеный человек, который все, что говорил, не говорил, а кричал так, как будто его расстреливают из пушки в спину, как сипая, заставил нас со Стасиком надеть парашюты за спину. Стасик стал сопротивляться и спросил:

- Зачем парашюты? Разве посадка не в Москве в Домодедово?

- Первая посадка только в Камбодже! – закричал бешеный. – Так что решайте сами.

Мы со Стасиком переглянулись. Мы не хотели в Камбоджу. То есть, я хочу сказать, мы не были против посмотреть мир, а лично я даже не отказался бы нанести визит в Камбоджу. Но все-таки, мы как-то уже настроились на Переделкино, и кроме стихов и вина, ничего с собой не взяли. Кроме того, лица двух десятков парней, которые сидели вместе с нами в самолете, ясно говорили о том, что в Камбоджу они летят явно не на поэтический слет.

Я тогда сказал:

- Извините, а как же мы тогда попадем в Переделкино?

Бешеный на десять минут закопался в какие-то секретные карты, потом что-то показал на карте пилоту. Пилот молча кивнул.

Потом бешеный ужасно закричал:

- Не ссыте, поэты. Сбросим куда надо.

Стасик тогда стал сопротивляться еще сильней, и кричать, что он не умеет прыгать с парашютом. Но бешеный опять сказал:

- Не ссыте, поэты. Парашюты надежные. Принудительное раскрытие.

Мне понравилось это сочетание слов – принудительное раскрытие. Я уловил в этом что-то геройское. Вся жизнь героя, подумал я, основана на этом принципе. Нужно просто сделать шаг в темноту. И лететь. И полагаться на принудительное раскрытие.

Путь в Переделкино был недолгим. Но адским. Самолет несколько раз закладывал такие крены, что мы со Стасиком летали и катались по всему салону. Тогда парни со страшными открытыми лицами нас привязали к стенке самолета. Потому что бешеный им приказал:

- Пришвартуйте поэтов, а то ебала себе разобьют.

Нас пришвартовали. Но легче от этого нам со Стасиком не стало. На мощных кренах и падениях в воздушные ямы мы со Стасиком яростно блевали. Стасик проклинал ту минуту, когда познакомился со мной, и решил стать поэтом.

В конце концов, нас вдруг стали отвязывать, потому что в салоне самолета угрожающе загорелась красная лампа и начала бешено выть сирена.

Пилот высунулся в салон и ужасно закричал бешеному, пилот, оказывается, тоже не умел говорить, а только кричал так, что закатывались глаза и у него, и у слушателей:

- Переделкино! На выход!

Мы со Стасиком страшно сопротивлялись - когда открыли дверь самолета, и адский вой ночи ворвался внутрь. Я что-то хотел сказать Стасику, типа того, что сейчас мы войдем в историю, но меня кто-то сзади очень сильно ударил ногой в жопу. Я головой вниз вылетел в воющую ночь.

Потом я летел в ночи. Где-то рядом летел Стасик, проклиная меня и поэзию. А я летел и смотрел по сторонам. Ночь была холодной и черной, как хаос. Я летел сквозь ночь, сквозь облака, и мне было все равно, куда я лечу – к гибели или к мировой славе. Это было прекрасно.

Вдруг я почувствовал сильный удар. Над моей головой раскрылся парашют. Это было принудительное раскрытие. Я стал приближаться к земле медленней и печальней. Свободный полет кончился. Но это чувство – полета сквозь мглу - осталось со мной навсегда, и я потом много раз пытался его повторить.

Андрей Вознесенский

Скоро я стал видеть огни внизу. Огни приближались. Их был миллион, миллиард. Это были огни Москвы.

Но Москва была там, вдали, в ночи. А прямо подо мной был лес.

Я упал на огромную ель. Я снова вспомнил, как в детстве на меня упала новогодняя елка. Только теперь - наоборот, я упал на елку. Елка была пахучая и колючая, как и та, в детстве. Я пролетел через множество веток, периодически замечая вслух:

- Блять! Блять!

Не то чтобы мне так не нравилось происходящее, просто ветки ели били по лицу, и еще я ударялся коленками о сучки и ветки. В конце концов, я упал в огромный сугроб.

В сугробе было тепло и уютно. И я даже пролежал там сознательно с минуту. Потом я вылез из сугроба и попытался пойти на поиски Стасика, но меня не пустил парашют. Тогда я снял с себя парашют. И стал искать Стасика.

Скоро я нашел его. Стасик повис на огромной сосне и был полон отчаяния. Я довольно ловко залез на сосну, и там специальным ножом перерезал стропы парашюта, как инструктировал нас бешеный, надевая на нас парашюты. Когда я перерезал стропы, Стасик со страшным воплем полетел вниз, там упал на пень, ударился об него бровями и снова стал полон отчаяния.

Я стал успокаивать Стасика, и сказал ему, что мы не пропадем, и что с высоты я видел московских окон негасимый свет, а значит, люди близко.

Мы пошли вперед. Скоро среди деревьев замелькали огни домов. Когда мы вышли из леса, Стасик вдруг изменился в лице, упал на колени и застонал:

- Оно!

- Что? – спросил я, думая, что Стасик тронулся от перенесенных испытаний.

- Переделкино! – сказал Стасик.