Пиар добра или как просрать всё

А потом вдруг стало легко. Легко и свободно. Умерла моя любовь к Зяме. Вернее, нет, умерла она раньше. Когда я пел колыбельную больному Максимке. Да, тогда она умерла. Когда кто-то умирает, больно. А потом – это видел каждый, кто видел в жизни хоть одни похороны близкого – наступает момент, когда хочется освободиться от этой скорби. Слишком много уже скорби, нельзя уже терпеть. И когда видишь, как последний камень упал на могилу, приходит освобождение – от скорби. Вот почему, неся покойника на кладбище, люди плачут, а, идя с кладбища назад – смеются. Это естественный цикл вещей.

Вот и я шел с кладбища. Я закопал свою любовь. И я улыбался. Мне больше не было больно, и даже не было жаль.

Я все решил. У меня всегда был такой метод. Я всегда был герой. Я долго думал. Но если я что-то решил, я переставал думать. Я начинал действовать.

Дальше я действовал быстро и неотвратимо, как нож разведчика. Я позвонил Стасику Усиевичу. Стасик пришел.

Я поставил перед Стасиком все это. Вино, икру, колбасу, рижские шпроты. И, конечно, изюм.

Стасик был приятно удивлен, но все же настороженно посмотрел на мою маму. Он боялся, что его заманивают в мышеловку. Но мама приветливо ему кивнула - мол, ешь, Стасик, ешь, сколько влезет.

Стасик ел долго. Запивая еду «Каберне». Но не смог съесть всего. Я тоже хлестал винище стаканами, и в ярости требовал, чтобы Стасик съел все, но у него не получалось. Больше не лезло. Стасик был набит изюмом под завязку. Тогда я стал требовать, чтобы он ел красную икру, запивая сгущенкой. Так получилось впихнуть в Стасика еще несколько килограмм еды. Но больше Стасик есть не мог. Он задыхался.

Тогда я набил задние карманы синих спортивных штанов Стасика изюмом, дал ему в руки две палки колбасы, положил ему на плечо мешок с изюмом и отправил его домой. Стасик даже не смог со мной попрощаться и сказать «спасибо».

Этой же ночью к нашему дому прибыл военный грузовик. Это была моя последняя просьба к Поликарпу Матвеичу.

Я работал как раб. Я был синий и трудился как Спартак. Я обнажился по пояс и таскал баулы в ночи, совершенно один. Водитель грузовика мне говорил:

- Сынок, передохни немного, надорвешься.

Но я не знал отдыха. Я грузил баулы. Был ли я прекрасен? Возможно.

Я погрузил в одиночку все вещи Зямы в грузовик. Я утрамбовал их так плотно, что грузовик осел, как пони под сумоистом. Не влезли только два мешка с юбками Зямы, которые хранились у Стасика.

Я стал думать, что мне делать с ними. И я решил их сжечь. Я представил, как вывалю два баула с юбками на землю за домом, и зажгу факел, языки пламени будут освещать мое исполненное гнева лицо, я буду варвар, я буду вандал, а мои Иерофанты будут вращаться в ночном небе надо мной, будут кружить в черном небе вокруг меня, и гудеть своими низкими голосами: "Жги! Жги!"

Но Стасик Усиевич сказал мне, что можно получить большую пользу от юбок, для нашей поэтической карьеры. И юбки мне на кремацию не отдал.

Я отвез грузовик с баулами Зямы на вокзал. Там, с первым поездом, с первым почтовым вагоном, они были отправлены Игорю. Прежнему мужу Зямы. Наверное, Игорь удивился, когда их получил. А может, и нет. Скорее всего, нет, потому что забрать себе назад Зяму он все это время не пытался. Наверное, он расстроился, когда к нему вернулись вещи Зямы. Или даже испугался, я думаю. Да. Так и было.

Потом я вернулся домой, совершенно обессиленный. Не было сил даже у моих Иерофантов. Даже Волчок часто дышал, а Велогонщик перестал бешено вращаться. Гнев покинул меня.

Единственное, что я оставил в нашей квартире от Зямы – это был Максимка. Он мирно спал. Я сидел с ним рядом всю ночь, и пил винище. Я гладил его круглую голову, и целовал его нелепые ручки. Я просил прощения у Максимки. За то, что скоро расстанусь с ним, расстанусь навсегда, и никогда больше не буду сидеть с ним рядом всю ночь, и не буду мыть его, и не буду кормить его, и не буду класть его себе подмышку, и не буду помогать ему, и не увижу его взрослым.

И я говорил:

- Прости меня.

Я был синий и плакал.

Потом вернулась с трехдневных курсов по изучению сути человека Зяма. Она отказалась поверить в то, что больше мы с ней не живем как птицы, а баулы ее отправлены Игорю, а тайники с изюмом – разорены.

Зяма сначала сказала:

- Не может быть.

Я молча и уже совершенно трезво подтвердил – может.

Тогда Зяма бросилась к шкафам и, убедившись в актах вандализма, спросила:

- Где мой изюм?

Я сказал, что его съел Стасик. Зяма снова сказала:

- Не может быть.

Я снова молча подтвердил – может.

Тогда Зяма стала кричать на меня. Она кричала, что она думала, что я лучше Игоря, а я – хуже. Я согласился с этим.

Потом она кричала, что я мерзавец и эгоист. Я согласился и с этим.

Потом Зяма кричала, что она не вещь, и я не имею на нее право как на вещь, и не могу по своему желанию – то забрать себе эту вещь, то выкинуть на помойку, когда вещь надоела. С этим я согласился только частично. Я признавал, что Зяма – не вещь, но настаивал на том, что она мне надоела.