Пиастры, пиастры!!!

Дэвис часто говаривал, что из меня выйдет толк. Очень ему нравилось то, что я умел читать и кое-как писал. Может, поэтому он и выделял меня из всей команды. И очень часто, занимаясь делом, он подзывал меня и объяснял, что делает. С удовольствием разъяснял он тонкости своего дела, благо основы учения, заложенные стариком, крепко засели в моей голове. Как пользоваться квадрантом, как определять при помощи лага скорость корабля и отмечать пройденный путь на карте. Другие моряки не проявляли к подобным занятиям никакого интереса, предпочитая поваляться в холодке или сыграть в кости на баке, благо капитан позволял подобные развлечения. Я же впитывал в себя новое с радостью и воодушевлением молодости. Где еще я пройду такую школу, если хочу стать капитаном в будущем? Штурман Дэвис поощрял мой интерес. Ему нравилось быть учителем, нравилось моё внимание.

— Мы как рак отшельник и актиния, — говорил он, — разные, но приносим пользу друг другу.

Не имею понятия, какую пользу приносил ему я. Но знания, подаренные мне опытным штурманом, поистине являлись бесценными.

— Возможно, Билли, у меня где-то есть сын, я достаточно погулял в молодости! Я вот уверен, что он похож на тебя. Да и годами подходит… Будь он со мной, я бы сделал из него человека. Ну а пока сделаю моряка из тебя, если ты не против!

— Спасибо, сэр!

— Сэр! — он словно посмаковал это слово, причмокнул губами. — Может, на старости, когда не смогу держаться на ногах, я осяду где-нибудь на берегу, у моря, я стану называться «Сэром». Да только не сейчас.

Он улыбнулся. Странная улыбка на лице человека, не привыкшего к щуткам. Мы никогда не видели, чтоб штурман смеялся. Всегда серьезный, он неодобрительно относился ко всем проявлениям веселья, не переносил шума. К моему сожалению, с Джоном он никак не мог найти общий язык, называл того «хитрой бестией», причём без тени симпатии.

«От таких балагуров всегда жди беды! — говорил он. — Никогда не знаешь, что у них на уме, и что они выкинут в следующий момент». Я не разделял его мнения, но предпочитал не спорить.

Жизнь на корабле можно сравнить разве что с острогом. Та же теснота, та же скверная кормёжка. Уже на вторую неделю плавания свежие продукты закончились, и команда перешла на сухари и солонину. Кур съели довольно скоро, овощи быстро испортились, да и провоняли трюмом так, что принимать их в пищу было возможно лишь зажав прищепкой нос. Свежими были только молоко и козий сыр, да и это продолжалось недолго — пока капитан не захотел свежего мяса… Уж слишком много пресной воды требовали козы, как он говорил.

В трюме ещё оставалось некоторое разнообразие продуктов, но капитан приберегал его для себя. В редких случаях — для «офицеров», как он называл своих помощников. Иногда от скуки он закатывал «банкет», и мне приходилось прислуживать за столом. Однако своровать еду я не мог, капитан иногда спускался в трюм для ревизии. В этом он был очень щепетилен и всегда знал, что где и сколько, хотя записей особых не вёл. Скудная еда была непривычна мне, выросшему на сытной сельской пище, и я постоянно чувствовал голод. Но приходилось терпеть. Те крохи, что оставались после трапезы капитана, не могли бы насытить и младенца, а от сухарей мне болели дёсны.

Чего было с избытком — так это солонины и сухарей. Однажды я занялся подсчётами, и выходило, что на двадцать человек команды при нынешних нормах выдачи провианта должно хватить на год. Капитан Скиннер же сказал, что в плавании мы проведём максимум пять месяцев. Зачем же столько еды, если за полгода она всё равно испортится? Эта загадка не имела разгадки, и я решил отложить её решение на потом.

Жизнь на корабле текла размеренно, но некоторые события нарушили наш покой и обыденность.

Первым таким событием было происшествие с висельником.

Любимчиком капитана был старший матрос по имени Том. Хилый, тщедушный человечишка, ни на что не годный в работе с такелажем и парусами, зато незаменимый в других делах. Первым из которых, по общему мнению, было наушничанье… Тома избегали, так как давно заметили — что известно ему, тотчас неведомыми путями становится известно капитану… Том смотрел за хозяйством, но не боцманским, а настоящим — до моего прихода он кормил коз и кур, крутился на камбузе и делал вид, что помогает справляться с такелажем, хотя никогда ему в руки не давали самого захудалого шкота, зная, что не удержит. Всё, что он мог — завязать нехитрый узел либо подать конец…

Тома я уважал только за одно — он ни разу не сказал мне дурного слова.

И вот однажды перед рассветом вахтенные нашли его подвешенным к фока рею. Никогда не забуду его вытаращенных незрячих глаз и разбухшего языка… Как часто приходил он ко мне в ночных кошмарах, тянул худые свои руки, пытался сказать что то почерневшим этим языком! Несколько недель по ночам я боялся оставаться один и ложился под палубой, ближе к храпящим и бормочущим во сне морякам…