Пять бессмертных

«Что может сделать этот человек, если каким-нибудь образом откроется, что я не сохранил тайны?» – подумал Гаро. Тысячи, ненужные тысячи давили ему карман. Поступок, только что совершенный с такой легкостью, стал казаться чудовищным и бессмысленным. На кой дьявол ему вообще теперь деньги? Он будет или мертв или бессмертен. Что значили эти тысячи в сравнении с предстоящим? Хорошо еще, если, действительно, Пфиценмейстер только маньяк-ученый, и им руководит безобидное любопытство, но может быть все это не так…

Гаро прислушивался к сопению немца.

«Почему я сделал это?» – спрашивал он себя и не мог ответить. Все произошло с такой молниеносной быстротой, что казалось сном. Или, действительно, прав был старший брат, назвавший его когда-то аморальным человеком?

Пфиценмейстер встал. Обойдя вокруг стола, придвинул свое кресло вплотную к стулу Гаро.

– Это правда? – прошептал он.

Гаро молчал. Помимо воли ему пришла в голову мысль, что было бы хорошо, если бы Пфиценмейстер сегодня ночью умер. Не было бы боязни. Тихо вползла другая мысль. В беседке ему сразу показалось душно.

Убить? Кто же мне мешает отдать ему эти деньги и сказать, что я пошутил? Да, это была шутка. Я хотел испытать его любопытство. Конечно, так и надо сделать. Сейчас расхохочусь и скажу: «Возьмите ваш чек. Я свалял дурака. Простите, спокойной ночи».

Гаро сделал усилие, вздрогнул и хрипло произнес:

– Да, это правда.

Помолчав, добавил:

– Это страшная правда: бессмертие одного достигается смертью другого. Мы делаем такую пересадку между животными разного пола, но одного вида, такую пересадку, которая влечет за собой смерть одного из них, а другой, – другой остается бессмертным…

– О!

– Да, чтобы сделать бессмертным мужчину, мы должны убить женщину. И наоборот.

– А от животного?

– Нет, ничего не выйдет. Даже между такими близкими видами, как заяц и кролик, пересадка бывает недействительна. Чтобы обессмертить человека, надо убить человека.

– А вы не…

– Нет, еще не пробовали. В скором времени будет произведен большой опыт.

– Кто?

– Мы все.

Как бы под впечатлением какой-то новой мысли, Гаро вдруг схватил немца за руку и быстро зашептал:

– Слушайте, возьмите ваш чек обратно. Он не нужен мне, – он сунул в руку Пфиценмейстера бумажку. – Совсем не нужен мне. Я совершил мальчишескую шутку… Я вас прошу, заклинаю – никому не говорите о том, что здесь слышали, а я… знаю, вы стары, и вам хочется жить. Вы умирать не хотите, а я могу это сделать. Вы знаете, что я могу сделать? Я могу вам дать жизнь… Какой бы ни был билет, я прилечу к вам, и мы сделаем над собой…

– Какой билет?

– Ну, понимаете, они там хотят пригласить еще троих женщин до полного числа десяти. И устроить нечто вроде лотереи. Я в том числе. Пять останутся жить, а пять умрут. Я сделаю так: если мне достанется жизнь, то, оправившись после операции, найду вас и сделаю тоже… бессмертным… Кого? Найдем кого-нибудь, неужели не сумеем найти женщину, – одна капля ликкила… Не говорите, что это убийство, ведь она и без того должна же когда-нибудь умереть, днем раньше, днем позже. Да, а если я вытащу билет с крестом, я убегу отсюда. Меня ничто не удержит. Не заставят же они силой. Я слишком люблю жизнь, чтобы…

Гаро вытер платком вспотевший лоб. Его трясла мелкая нервная дрожь.

Пфиценмейстер был первый человек вне стен станции, сознания которого достигла великая весть. Он был стар. Как все люди, он боялся смерти. Он мог с уверенностью сказать, что после смерти ему не придется курить свою послеобеденную сигару. А он ее так любил! Он любил еще тысячу всевозможных вещей, с которыми не хотел расставаться. За семьдесят четыре года он чертовски привык ко всему этому. Бывало, когда среди многих неотложных дел робко вкрадывалась мысль о неизбежной смерти, он, да и не один он, отгонял от себя ее серые щупальцы благополучным соображением: «Конечно, конечно, придется когда-нибудь умирать, все умрем, но только не сейчас; так, когда-нибудь, лет этак через двадцать, тридцать, а может быть и через все пятьдесят»…

С течением времени этот предположительный срок все уменьшался, безжалостно уменьшался. Теперь он мог предоставить себе отсрочку лишь в десять, самое большее, лет. Главный враг жизни – склероз захватил всю его кровеносную систему. Иногда, просыпаясь ночью, он брал себя за пульс. И тогда свободный от посторонних мыслей мозг критически останавливался на цифре «десять» и мелькала тревожная мысль: «А не завтра ли?».

Последние годы он решил не думать о смерти. Если и приходила иногда в голову подобная мысль, то он довольствовался тем, что, как и раньше, прибегал к спасительному соображению: «Да, только не сейчас, ну хоть через… полгода, год». А украдкой он думал: «А может быть и пять лет и больше»…