Пять четвертинок апельсина

Уже не нужно. Вот просто не нужно, и все. Если бы это была любая другая женщина, я бы, наверно, этим словам не поверила; но Мирабель Дартижан была женщиной необычной. «Уже не нужно», – сказала она. И это было ее последнее слово. И насколько мне известно, она больше никогда к морфию не прибегала, хотя, вполне возможно, не только благодаря собственной силе воли, но и из-за того, что с нами случилось позже. Впрочем, и я больше никогда не прибегала к фокусам с апельсиновой кожурой. По-моему, с тех пор я и апельсины напрочь разлюбила.

Часть пятая Урожай

1

Повторюсь, что многое из написанного матерью не соответствует действительности. В ее воспоминаниях правда так же тесно переплетена с вымыслом, как плющ – с ветками живой изгороди; а этот безумный шифр только еще больше все запутывает. И потом, строчки то сливаются, то пересекают друг друга; слова то сложены вместе, то вставлены одно внутрь другого, так что не сразу и разберешь – в общем, это чистый поединок наших с ней характеров, ведь мне приходится собирать всю волю в кулак, чтобы извлечь тот тайный смысл, который она вложила в свои скупые заметки, сознательно его затемнив с помощью дурацкого шифра.

«Шла сегодня по берегу реки и увидела, как одна женщина запускает воздушного змея, сделанного из фанеры и жестянок из-под масла. Вот уж никогда бы не подумала, что такая штуковина может взлететь! Огромная, как танк, пестро раскрашенная, на хвосте развеваются яркие ленты. Я решила… – в этом месте несколько слов растворились в нечаянно оброненной капле оливкового масла, насквозь пропитавшего бумагу, так что от чернил остался лишь сиреневый след, – но она залезла на перекладину изгороди и хорошенько размахнулась. Змей так и взмыл в воздух. Я сперва не признала ее, хоть мне и показалось, что это вроде бы Минетт, однако…» Еще одно масляное пятно, куда большего размера, скрывает остальную часть фразы, хотя несколько слов еще можно с трудом разобрать, например слово «красивый». Чуть выше, поперек истории о воздушном змее, самым обычным, довольно крупным почерком написано: «качели». А ниже кое-как нацарапан весьма невнятный рисунок или чертеж, который мог бы обозначать практически что угодно, но, скорее всего, изображает человечка – типа «палка, палка, огуречик…», – который стоит на чем-то вроде свастики.

Впрочем, это не имеет значения. Никакой женщины с воздушным змеем не было. Даже упоминание о Минетт не имеет смысла; единственная Минетт, которую мы когда-либо знали, – это дальняя родственница нашего отца, старуха, которую люди по доброте душевной называли немного эксцентричной. И это еще очень мягко; бабулька, например, своих многочисленных кошек называла «малютки мои» и порой в общественном месте кормила грудью котят, ничуть при этом не смущаясь и преспокойно выставляя напоказ свою безобразную, обвисшую плоть, похожую на пустой мешок.

Это я просто для того, чтобы вы поняли: в дневнике матери полно самых разнообразных фантастических историй. Она, например, описывает свои встречи с давно умершими людьми, или мешает сон с явью, или же выдает за реальные факты собственные мечты. А иногда зачем-то меняет самые простые, обыденные вещи, до невозможности искажая события; у нее дождливые дни превращаются в ясные; или вдруг в доме появляется сторожевая собака; или до занудливости подробно описываются такие разговоры с нами, которых мы с ней на самом деле не вели; или приходит в гости подруга, которой давным-давно нет на свете, и целует ее. Иногда мать так искусно смешивает правду и вымысел, что даже мне не всегда удается отличить одно от другого, но явно не преследует при этом никакой конкретной цели. Может, это в ней говорила ее болезнь? Может быть, это следствие ее приверженности к морфию? По-моему, ее альбом вообще не предназначался для чужих глаз, только для ее собственных. Во всяком случае, ее записи нельзя воспринимать как мемуары. Да, порой это почти дневник, однако не совсем, ведь нарушение временной последовательности лишает повествование не только логики, но, в общем, и смысла. Возможно, именно поэтому я долго не могла увидеть то, что прямо-таки бросается в глаза, понять мотивы ее поведения и услышать в них ужасное эхо моих собственных поступков. Порой смысл той или иной фразы оказывается скрыт как бы дважды, поскольку мать не только втиснула эту запись между строчками очередного кулинарного рецепта, но и сделала ее чрезвычайно мелким и неровным почерком. По-моему, она нарочно так поступала. Надеялась, что впоследствии разобраться во всем смогу только я одна. И это останется между нами. Так может, это труд во имя любви?