Пять четвертинок апельсина

Он открыл пачку сигарет и стал по одной высыпать их на руку. И вдруг у него на ладони я увидела нечто такое, чего не видела никогда в жизни: маленькую, неправильной формы пачечку и в ней что-то темно-коричневое, напоминающее старую патоку или конфетку «постный сахар».

– Интересно, что это? – вежливо осведомился Луи.

– Да это, черт возьми, вообще не мое, – огрызнулся Люк и заорал, глядя на Поля: – Это ты подсунул, старый козел!

Но Поль только молча смотрел на него с тупым изумлением, точно слабоумный.

– Вы никогда не докажете! – возмущался Люк.

– Может, и нет, – равнодушно обронил Луи. – Но можно попытаться.

6

Луи действительно оставил Дессанжа у меня в погребе. Однако, как он объяснил нам, он имеет право предварительно задержать его только на двадцать четыре часа, а потом обязан предъявить конкретные обвинения. С любопытством на нас обоих поглядывая и очень стараясь говорить по-прежнему спокойно и официальным тоном, Луи посоветовал нам постараться все успеть за эти двадцать четыре часа. Хороший он парень, этот Луи Рамонден, хоть и впрямь ужасно медленно запрягает. И чересчур похож на своего двоюродного деда Гильерма; именно это сходство меня поначалу и ослепило, так что я ничего хорошего в Луи даже замечать не хотела. Надеюсь, у него не будет серьезных причин вскоре пожалеть о том, что он сотворил с этим Дессанжем.

А тот сперва все буйствовал у меня в погребе, все что-то вопил, все чего-то требовал – то своего адвоката, то мобильник, то сестру Лору, то сигареты. Утверждал, что у него невыносимо болит нос, что нос ему сломали и, насколько он понял, теперь обломки кости движутся прямиком к головному мозгу. Он то принимался барабанить в дверь, то умолял, то угрожал и ругался. Но мы не обращали внимания, и вскоре все это прекратилось. В половине первого я отнесла ему кофе и тарелку с хлебом и charcuterie[75]. Он был по-прежнему зол, но вел себя спокойно; судя по его физиономии, у него явно зрел какой-то план.

– Так вы только немного отсрочите собственное наказание, тетушка Фрамбуаза, – припугнул он, наблюдая, как я нарезаю хлеб. – У вас в распоряжении всего двадцать четыре часа, а потом, как вы сами понимаете, стоит мне позвонить…

– Ты есть-то хочешь или нет? – грубо оборвала я. – Потому как тебе явно не повредило бы некоторое время посидеть голодным. А то мне что-то надоели твои гнусные угрозы. Ну так что?

Он посмотрел на меня с самым наигнуснейшим выражением лица, однако больше не проронил ни слова.

– Значит, предпочитаешь поесть, – заключила я и ушла.

7

Весь день мы с Полем делали вид, что страшно заняты, хотя кафе было закрыто по случаю воскресенья. Работа, конечно, всегда найдется, в саду, например, или в огороде. Я с бешеным рвением рыхлила землю, выпалывала сорняки и подрезала ветки, пока почки у меня не разболелись так, словно в них насыпали раскаленного стекла, а под мышками не выступили круги пота. Поль следил за мной из дома и, кажется, не замечал, что я тоже исподтишка на него поглядываю.

Ох уж эти двадцать четыре часа! Мысль о том, что они скоро кончатся, вызывала у меня чесотку, словно сенная лихорадка. Я отдавала себе отчет: надо что-то предпринять, но не в силах была решить, что именно можно успеть за двадцать четыре часа в воскресенье. Ну, удалось нам скрутить одного из Дессанжей – по крайней мере, на время, – но остальные-то находились на свободе, а уж злобы и хитрости у них на десятерых хватит. И часы стремительно таяли. Чувствуя это, я уже несколько раз крутилась возле телефонной будки у почты, придумывая всякие дела, чтобы там оказаться; однажды я даже набрала номер, но повесила трубку еще до того, как мне ответили, потому что поняла: я не знаю, что и как мне этим людям сказать. Казалось, отовсюду на меня смотрит одна и та же ужасающая истина и действительность предоставляет мне один и тот же чудовищный набор выходов из создавшегося положения. Я снова, как в детстве, оказалась один на один с проклятой Старой щукой, снова видела перед собой ее разинутую пасть, поблескивающие рыболовные крючки, намертво вросшие ей в рот, и остекленевшие от злобы глаза. Снова я тянула ее из последних сил, несмотря на чудовищное сопротивление, снова, пытаясь удержать удилище, билась, как гольян на крючке; эта щука будто стала частью меня самой, чем-то таким, от чего мне нужно во что бы то ни стало избавиться, черной частью моей души, извивающейся и мечущейся на конце лесы, подобно секретному и страшному улову…