Пять четвертинок апельсина

Толпа казалась мне какой-то непонятной, бесформенной массой, исполненной ненависти. Ее черная тень в отблесках пламени доползла уже до малинника и даже дальше. А позади толпы с грохотом обвалилась часть крыши, вверх взвился сноп искр, над домом возник столб красного раскаленного воздуха, напоминавший огненный гейзер; внутри этого столба плясали огненные обломки, точно шутихи на фоне темно-серого ночного неба.

Из толпы вдруг вынырнула чья-то фигурка и бросилась через поле. Кассис! Он метнулся в заросли кукурузы, и я догадалась, что он направляется к Наблюдательному посту. Двое или трое преследователей попытались догнать его, но горящая ферма все же интересовала их гораздо больше, ведь пожар – зрелище всегда притягательное. Кроме того, добраться-то они стремились прежде всего до нашей матери. Сквозь вой толпы и треск пожара я слышала ее голос.

– Кассис! Рен-Клод! Буаз! – отчаянно звала она.

Я привстала в малиннике, готовая в любую секунду сорваться с места, если кто-нибудь двинется в мою сторону. Потом, приподнявшись на цыпочки, я мельком увидела мать. Она была похожа на огромную рыбину, глубоководное чудище из тех историй, что так любят рассказывать рыболовы, – загнанная в сеть, она все еще яростно сражалась, сопротивлялась; ее лицо, перепачканное кровью и сажей, в отблесках пожара казалось красно-черным. Я успела разглядеть еще несколько лиц: ханжеское личико Франсины Креспен с кроткими, как у овцы, глазками было искажено ненавистью, рот открыт в диком вопле; а старый Гильерм Рамонден и вовсе выглядел точно восставший из ада. Теперь к их ненависти примешивался суеверный страх, который они могли изгнать, только разрушая и убивая. Далеко не сразу они до этого дошли, но их время все же настало, и они превратились в убийц. Я заметила, как от толпы отделилась Ренетт и нырнула в кукурузу. Никто даже не пытался ее перехватить. Они по большей части были уже настолько ослеплены жаждой крови, что и не сообразили толком, кто эта девушка.

Мать упала. Возможно, мне показалось, но, по-моему, чья-то единственная рука все же поднялась на ее защиту среди искаженных злобой лиц. Все происходило как в одной из книжек Кассиса «Нашествие зомби» или «Долина каннибалов». Не хватало только туземных тамтамов. Но страшней всего было то, что все эти лица, которые мне порой удавалось различить в кроваво-красном полумраке, были мне хорошо знакомы. Я видела там отца Поля и Жаннетт Креспен – ту самую, что чуть не стала Королевой урожая, – шестнадцатилетнюю девочку с перепачканным чужой кровью лицом. И даже наш святой агнец, отец Фроман, тоже явился, хоть и невозможно было сказать, пытается он восстановить порядок или сам участвует во всеобщем хаосе. Мою мать били по голове и по спине кулаками и палками, а она сжалась в комок, в кулак, точно пыталась своим телом заслонить младенца, которого держит на руках, и продолжала что-то гневно и презрительно выкрикивать. Вот только слов ее было почти не разобрать из-за навалившихся на нее разгоряченных тел; ее протесты попросту тонули в море чудовищной людской ненависти.

И тут прозвучал выстрел.

Услышали его все, несмотря на адский шум; стреляли явно жаканом, скорее всего из двустволки, а может, из какого-нибудь допотопного ружья, какие до сих пор еще хранятся в деревенских домах – на чердаке или в подполе – чуть ли не по всей Франции. Стреляли в воздух, но Гильерм Рамонден, которому почудилось, что шальная пуля просвистела мимо его щеки, тут же со страху обмочился. Все завертели головами, пытаясь понять, откуда прилетела пуля, однако в темноте никто ничего не видел. Моя мать, воспользовавшись тем, что палачи, безжалостно молотившие ее, вдруг разом замерли, стала ползком выбираться из толпы, вся израненная, окровавленная. На теле у нее было более десятка глубоких ран, волосы во многих местах выдраны с мясом, кисть руки насквозь проткнута палкой, так что рука с растопыренными пальцами повисла плетью.

Внезапно наступила такая тишина, что были слышны лишь звуки пожара – страшные, библейские, апокалипсические. Люди замерли, выжидая и вспомнив, возможно, треск ружей во время расстрела у церковной стены. И души их содрогались при виде сотворенной ими кровавой расправы. Как раз в эту минуту – то ли со стороны кукурузного поля, то ли со стороны горящего дома, а может, и прямо с небес – раздался голос, мужской, звучный, повелительный, такого голоса невозможно было не послушаться:

– Оставьте их в покое!

Мать все продолжала ползти. И толпа смущенно расступалась перед нею, точно пшеница под ветром.

– Оставьте их в покое! Расходитесь по домам!