Пять четвертинок апельсина

Я уже почти решила воплотить в жизнь этот гениальный план, когда по ту сторону стены раздались чьи-то голоса. Один женский, второй мужской. Мужчина говорил только по-немецки, и я узнала Шварца. Было слышно, как в баре по-прежнему играет музыка, и я догадалась, что Шварц с подружкой оттуда потихоньку смылись. Спрятавшись за ежевичным кустом, я смутно видела их силуэты над стеной и знаками велела Кассису и Рен оставаться на месте. Гюстава я тоже видела; он был совсем недалеко от нас, но не подозревал о нашем присутствии; опираясь о кирпичную кладку, он внимательно наблюдал за происходящим сквозь щель меж камнями. Женщина засмеялась, нервно повизгивая, потом Шварц что-то хрипло сказал ей по-немецки. Он был ниже ее ростом и рядом с ней, высокой и стройной, напоминал приземистого тролля; а то, как он впивался ей в шею, выглядело до странности кровожадно, как и те людоедские звуки, которые издавал при этом: хлюпал носом, что-то бормотал, точно человек, торопливо доедающий обед. Когда они вышли из-под навеса над задним крыльцом, их ярко осветила луна; Шварц запустил ручищи женщине под блузку и пытался ее сорвать. «Liebchen, Liebling»[62],– бубнил он, и она, засмеявшись еще пронзительней и противней – хихихихи! – прямо-таки вывалила свои груди ему в руки. Тут в дверях показался еще один мужчина, но Шварца, кажется, его появление ничуть не смутило; он коротко кивнул этому третьему, а женщина сделала вид, что вроде бы и вовсе его не замечает. В общем, немец вернулся к прежнему занятию, а тот, третий, молча на них уставился, его глаза алчно, как у зверя, поблескивали в луче света, падавшем из задней двери кафе. Это был Жан-Мари Дюпре.

Тогда мне и в голову не пришло, что все это вполне мог подстроить Томас. Предложил посмотреть спектакль, где женщина играла роль товара, в обмен на услугу или просто на банку кофе с черного рынка. Я тогда никак не связала это с тем, что успела подсмотреть в грязное окошко; на самом деле я даже не очень-то понимала, что именно происходит у меня на глазах, настолько была тогда наивна, настолько далеко это было от моих жалких познаний о подобных вещах. Кассис-то, конечно, сразу бы догадался, но он ничего не видел – прятался под стеной вместе с Рен. Я стала яростно жестикулировать, полагая, что нужный момент как раз наступил: пока эти трое поглощены своими занятиями, вполне можно благополучно улизнуть. Кассис понял, кивнул и начал потихоньку продвигаться ко мне сквозь заросли, оставив Ренетт в тени под стеной. В ночи белела ее блузочка из парашютного шелка; однако с места сестра так и не двинулась.

– Черт бы ее побрал! – сердито воскликнул Кассис. – Чего она ждет?

Тем временем немец и та женщина из города подошли вплотную к стене и почти скрылись из нашего поля зрения. Жан-Мари тоже явно находился где-то поблизости; во всяком случае, достаточно близко, чтобы наблюдать. Я испытывала одновременно и чувство вины, и чувство омерзения; мне было хорошо слышно, как они дышат: немец сопел по-свинячьи, а Жан-Мари дышал хрипло, возбужденно; сквозь эти отвратительные звуки с трудом пробивались приглушенные попискивания женщины. И я вдруг обрадовалась, что не могу это увидеть, что я еще слишком мала, чтобы это понять; происходящее казалось мне невероятно отвратительным, отталкивающим, грязным. Однако они явно наслаждались, явно получали удовольствие; их выпученные глаза сверкали в лунном свете, а раскрытые рты хватали воздух, точно пасти выброшенных на берег рыб. Немец в экстазе короткими ритмичными толчками словно припечатывал женщину к стене, и было слышно, как она глухо ударяется о камень головой и задницей, повизгивая «Ах! Ах! Ах!», а он вторит ей хриплым рычанием: «Liebchen, ja Liebchen, ach ja!» Господи, больше всего мне хотелось вскочить и немедленно сбежать оттуда! Мужество начинало мне изменять, оно тонуло в волнах дикого колючего ужаса, и я уже собралась подчиниться этому инстинктивному желанию, привстала и, повернувшись к дороге, прикинула расстояние между стеной и спасительной свободой, когда вдруг те омерзительные звуки смолкли и мужской голос очень громко рявкнул во внезапно наступившей тишине: «Wer ist das?»[63]

Вот тут-то, видно, Ренетт, которая понемногу и совершенно неслышно пробиралась к нам, запаниковала. Вместо того чтобы замереть, застыть на месте, как замерли мы трое, когда старый Гюстав задавал в темноте вопросы, она вдруг выпрямилась во весь рост – наверно, решила, что ее заметили, – и пустилась наутек. Ее белая шелковая блузка сверкала в лунном свете. Подвернув ногу, она с криком рухнула в кусты ежевики да так и осталась там, беспомощно плача, обхватив коленку руками и подняв нам навстречу белое как мел лицо; губы ее что-то шептали в отчаянии, но двигались совершенно безмолвно.