Пять дней отдыха

Потом все стихло, и Кошкин опять зевал, при этом у него трясся подбородок и что-то хрустело во рту.

— Снега съешьте, — сказал Казанцев. — Снега...

Но тот не понимал. Казанцев, набрав в рукавицу снег, изловчившись, когда Кошкин открыл рот, забил его туда. Кошкин сглотнул, подавился и сердито посмотрел на Казанцева. И в это время послышался шум машины. Нет, Казанцев не мог ошибиться, где-то тарахтела машина, она, наверное, шла на большой скорости. Он выглянул из-за угла: вдоль набережной мчался в сторону моста фургон, обогнув еще дымящуюся воронку. Можно было успеть выскочить, преградить ему путь, остановить и на этой машине хотя бы проскочить мост, а может быть, и проехать дальше. Казанцев поднялся, но не успел выбежать на дорогу, опять с тем же воем полетели снаряды, и на крыше дома что-то загрохотало, упало вниз, бряцая металлом. Он нырнул за угол, там, где был Кошкин, навалился на него, прижался к стене. Теперь обстрел продолжался долго. Раза два до них долетали брызги воды, наверное, снаряды попадали в Неву. Потом стало тихо, но они лежали, не доверяя этой тишине.

— Вот это дал жару, — наконец сказал Казанцев.

Кошкин больше не зевал, он сидел, отряхивая с себя снег, и тяжело дышал. Казанцев протянул ему руку:

— Поднимайтесь.

Тот ухватился за руку, другой опираясь о стенку, поднялся и тут же чуть не повалился опять.

— Ногу подвернули? — испугался Казанцев.

— Да нет, онемела. Ничего, разойдусь.

Но Казанцев больше не слушал его, он смотрел в другую сторону, туда, к Неве. Там, накренившись боком на гранит набережной, с оторванным колесом, стоял разбитый фургон, его борт белел свежим деревом, расщепленный на много частей, крыша кабины смята. Вблизи лежал шофер в разодранном полушубке, снег под ним был красным, и даже на таком расстоянии было понятно, что шофер мертв. А из фургона вывалились на лед тротуара, на снег сугробов буханки хлеба; они лоснились черной коркой, они были всюду, эти буханки, и запах от них — сладкой полынной горечи, был так крепок, что убивал все другие. Казанцев не смог подавить набегавшей слюны, он сглотнул, но она набежала опять, раздирая все горло от желания впиться зубами в этот хлеб, и он пошел на буханки, медленно, покачиваясь, боясь самого себя, и пока он шел, откуда-то из домов, из подъездов, из подворотен выходили люди и шли к разбитому фургону, куда манил их этот непобедимый запах и где было столько буханок, что если их разделить на пайки, которую получал каждый в день, то их хватило бы на очень много, может быть, на батальон, а может быть, и на полк. Они распухали на глазах, словно каждую из них посадили на лопату и сунули на огонь, и она поползла, расширяясь порами, все выше и шире, и теперь уж это была не каждая буханка в отдельности, а холмы, горы хлеба, рыхлого, мягкого, с хрустящей, душистой коркой.

Казанцев отделил глазами одну из буханок и остановился рядом с ней; нужно было нагнуться, поднять ее, и тогда уж можно есть, жевать, упруго работая челюстями, долго и обстоятельно, а то они ослабли, эти челюсти, у них слишком давно не было настоящей работы. Но он не мог нагнуться. Рядом с ним остановились люди, и у каждого под ногами тоже была буханка, но никто не мог нагнуться, а только завороженно смотрели на нее, и людей становилось все больше, и они прижимались друг к другу, образуя полукольцо, тяжело дышали, как после долгой погони, прерывисто, с хрипами, и молчали.

Казанцев напряг все силы, поднял голову и огляделся. Он увидел рядом с собой Кошкина с обезумевшими, застывшими глазами, с набрякшими жилами под подбородком, а рядом с ним женщину: щеки ее провалились, и она до отчаянной боли закусила губу, — и потом другую женщину, прижавшую ко рту два белых кулака, и еще много лиц, искривленных, исковерканных желанием, которое наткнулось на невидимую преграду и замерло. И он понял, содрогнувшись, что достаточно хоть одному упасть и впиться зубами в хлеб, как лопнет преграда, все кинутся на землю и будут рвать эти буханки на части, но никто не шевелился, никто не решался даже наклониться и поднять хлеб, а только стояли неподвижно, прижимаясь один к другому. Кто-то в заднем ряду охнул, и было слышно, как он упал, но никто не оглянулся, потому что нельзя было оторвать взгляд от хлеба.

— Сдайте немного назад, товарищи, — прозвучал над толпой голос. — Сейчас машина подойдет...

Казанцев не видел, кто это сказал, но голос был спокойный и добрый, и от него сразу стало легче.

— Пойдем, — сказал он Кошкину.

Но тот не мог сдвинуться с места. Тогда Казанцев взял Кошкина за плечи, повернул и вывел из толпы, и как только они вышли из нее, Кошкин всхлипнул странно, на высокой ноте — так скулит собака, когда ей отдавишь лапу, — и, всхлипнув, вздрогнул всем телом, словно что-то внутри его разрядилось.

Они пошли к мосту. Кошкин очень ослаб, и Казанцев это видел. Перед мостом, там, где сбит был снарядом чугунный фонарь, он остановился и сказал:

— Ну, хватит дурака валять, давайте сюда.

И почти силой вырвал из рук Кошкина винтовку, содрал с его плеч карабин и, встав с наветренной стороны, приказал: