Пять допросов перед отпуском

У гостиницы, — мест там действительно не оказалось, и на предстоящую ночь его обещала приютить сердобольная тетя Дуся, — Алексея Петровича остановил высокий, худой старик с совершенно седой головой и гладко выбритыми щеками, кожа, вся иссеченная морщинами, отдавала восковой желтизной.

— Извините, ради бога, — произнес старик. — Ведь вы — Хлынов? Алексей Петрович? Ну, здравствуйте! — Улыбнулся тонкими бескровными губами, протянул сухонькую руку. — Отчего же вы при погонах? Война-то вон когда кончилась!

— Еще служу, — Алексей Петрович мучительно силился вспомнить, кто бы мог быть этот старик.

— Но ведь вы учитель и, сколько я знаю, неплохой.

Алексея Петровича осенило — Николай Николаевич, математик! Ребятишки звали его за глаза «Николай в квадрате»...

— А вы, Николай Николаевич, еще трудитесь?

Старик снова улыбнулся:

— Так вы меня признали? А то смотрю — этакое у вас в глазах недоумение. Нет, Алексей Петрович, в прошлом году выпустил последний десятый класс и сам вышел на пенсию. Живу на этой вот улице, в новом доме, рядом с исполкомом. Дочь у меня, видите ли, на заводе работает, ей от завода жилье дали, а я при ней в дедушках состою. Да что, Алексей Петрович, неужто ко мне не изволите?

Как давно не ощущал Алексей Петрович того, что стоит за обычными и, быть может, чуточку мещанскими словами — домашний уют. В войну об этом не думалось, а в комендатуре за чистотой его комнаты следил сначала солдат-дневальный, позже — уборщица, пожилая фрау Хильда. В комнате ее стараниями всегда было свежо, аккуратно, и даже цветы в вазочке на столе, но все это было как-то по-казенному, все совсем, совсем не то! Диван не мог быть покрыт таким вот белым полотняным чехлом с фантастической вышивкой русским швом; и не могло быть этих портьер с вышитыми крестом симметричными жар-птицами, которых держали за пышущие огнем хвосты два одинаково обалдевших от счастья Иванушки; и не могло быть этих нелепых мраморных слоников, выстроенных по ранжиру на комоде...

Николай Николаевич, довольно бодро метавшийся по комнатам, затевал что-то вроде парадного ужина, и Алексей Петрович начал испытывать неловкость оттого, что доставил ему столько хлопот. Наконец старик с видимым удовольствием прошествовал за стол и расположился напротив Хлынова:

— Вот так и живем. А вы, собственно, где обретаетесь?

— В Германии, Николай Николаевич, в Восточной зоне.

Лицо старика мгновенно утратило выражение дружелюбия.

— И что вы там изволите делать? Если, разумеется, позволительно знать.

Алексей Петрович пожал плечами:

— Отчего же? Работаю в комендатуре офицером по культурным связям с немецким населением.

— Это как же понимать? Приобщаете немцев к нашей культуре?

— Представьте, да. — Алексей Петрович мысленно усмехнулся, подумав, что по давней привычке начал невольно подстраиваться к чуть старомодной речи Николая Николаевича: старик слыл ревнителем чистоты русского языка и беспощадно пушил на педсоветах молодых учителей, в том числе и Алексея Петровича, за «языковую неряшливость» — так он именовал иные новшества, изобретенные на рабфаках.

— А странный все же мы народ, русские. Не находите?

— Не понимаю.

— Войну вы, надо полагать, видели. Я вот тоже имел несчастье два года здесь жить, при немцах. — Он встал, подошел к окну, отодвинул занавеску, белую, накрахмаленную до хруста, ткнул пальцем в сгустившуюся за стеклом синеву. — Вон там, на площади, прямо против исполкома, стояла аккуратная такая, оструганная виселица с пятью аккуратно ввинченными в перекладину кольцами, с ее помощью немцы приобщали нас к своей культуре.

— Фашисты, Николай Николаевич.

— Других, извините, здесь не видел.

— Помните, Сталин еще в войну сказал: гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается?

— Газеты читаю. Аккуратнейшим образом, пенсионер ведь. Выходит, мы немцам всё простили?

— Ах, да не так! Не всякий фашист — немец, не всякий немец — фашист! И не мстить — карать! Карать фашистов, остальных немцев воспитывать, вот в чем смысл!

— Да, конечно. А зятя я сам из петли вынул, когда наши немцев в сорок третьем выбили. Партизанил он тут, в лесах. Внучка вот без отца растет — большая уже, с осени во второй класс. Так вы расскажите все же, как там на нас немцы смотрят? Если, конечно, можно.

— По-разному. Коммунисты, например...

— Коммунисты? — Николай Николаевич живо перебил. — Вы помните, я был беспартийным. Таким и остался. Но для меня коммунист — такое слово, такое... — Не найдя подходящего определения, пристукнул крохотным кулачком по столу. — Пусть я сто раз не прав, но в сознании моем не сочетаются эти два слова: немец и коммунист. Здесь при немцах дети умирали от голода, здесь расстреливали и вешали, здесь издевались...

— Там тоже. Тысячи и тысячи немецких коммунистов погибли в концлагерях. Вспомните Тельмана.

— Умом понимаю. Душой не приемлю.

— Мне не легче. Я тоже семью потерял. Жену и детей. Было время — не мог себя заставить подать руку немцу.

— Теперь вы их даже защищаете.