Пять костров ромбом

— Я с этой пришел… — чуть заикаясь от волнения, сказал он, — с явкой… с повинной… Друг у меня, Шурик… Александр то есть, Родионов… Мы вместе сюда приехали из Рязани… Хороший парень… был. — Бобкин тяжело выдохнул воздух. — Разбился он на прошлой неделе на Муйском… Я его поминал… Душа болит… Думал полегчает, а оно наоборот вышло. Сначала, вроде, легче, а потом сильнее защемило… Ну и запил я, — он поднял виноватые глаза на Феоктистову. — Вы не думайте, вообще-то, я не пью, как за руль с похмелья садиться на наших дорогах-то, враз в пропасть сыграешь… А тут… Я и не помню, как у клуба оказался, вижу, мужичок идет, подошел к нему, давай, говорю, помянем Шурика. А он откалываться, я ему водку сую, а он ни в какую… Упрямый. Потом он повернулся и пошел. Мне так обидно стало, прямо внутри все похолодело, ах ты, думаю, у меня друг погиб, а ты и помянуть его не хочешь… Ну и треснул его… маленько… — шофер замолчал, нервно теребя в руках шапку.

— Ведь убить же мог! — пробасил Роман, глянув на ручищи Бобкина.

— Я этого и испугался, — пробубнил тот. — Как на утро проснулся, аж в дрожь бросило… Мучался, мучался, — шофер опять тяжело вздохнул, — и решил повиниться… Что теперь будет? Как себя этот художник чувствует? — жалобно взглянул он на Татьяну Алексеевну.

— Отвечать теперь будете, за злостное хулиганство, — тоже вздохнув, ответила Феоктистова. — А художник чувствует себя нормально.

— Хоть это слава богу, — он снова жалобно взглянул па следователя. — Вы сейчас меня посадите?

Феоктистова улыбнулась:

— Думаю, в этом нет необходимости…

— Выходи, парень, на работу, трудись как положено, — подсказал Роман, покосившись на Татьяну Алексеевну.

Феоктистова кивнула:

— Принесете мне характеристики с места работы я жительства, тогда будем решать окончательно.

— У нас, где работа, там и жительство, — улыбнулся повеселевший Бобкин, — а характеристики у меня хорошие, вкалываю я от души… — он помялся. — Мне бы перед художником извиниться.

— В гостинице он, только ты поторопись, через два часа самолет, — подал голос Вязьмикин.

— Спасибо! — обрадованно бросил Бобкин и выскочил из кабинета.

Когда дверь за ним захлопнулась, Татьяна Алексеевна растерянно посмотрела на Романа:

— И вы улетаете?..

Роман потупился.

— Работа…

…Свиркин, прыгая через две ступеньки, легко вбежал по трапу; Ершов, закинув на плечо тяжелый рюкзак, постоял на площадке у люка самолета и, еще раз взглянув на Байкал, шагнул внутрь; Хабаров поднялся на несколько ступенек, потом, вспомнив о чем-то, вернулся и, подойдя к одиноко стоящим в стороне от суетящихся пассажиров Роману и Татьяне Алексеевне, взволнованно проговорил:

— Я вас попрошу, очень попрошу, если можно, не садите этого парня… У него хорошие глаза, он ошибся…

Феоктистова оторвала взгляд от грустного лица Романа и улыбнулась:

— Мне тоже так показалось… Если прокурор согласится, передам дело на рассмотрение товарищеского суда.

— Вот это будет правильно, — сказал Хабаров и побежал к самолету.

Толстая пожилая стюардесса терпеливо ждала, когда последний пассажир — Роман сядет в самолет. Взглянув на часы, она не выдержала и добродушно крикнула:

— Пора уже… Целуйтесь что ли!

Роман неловко прижал Татьяну к себе. Она смущенно клюнула его в щеку и, слегка оттолкнув, шепнула:

— Беги…

Медленно пятясь к самолету, Роман повторял:

— Я тебе напишу…

21 марта

Петр ворвался в мой кабинет и с размаху плюхнулся на стул:

— Ершов-то жив!

Немного подумав, я отозвался:

— Это хорошо… Но не очень понятно.

— Чего же непонятного?! У него был кризис! У всех художников такое бывает. Представляете, Николай Григорьевич, он совершенно не мог работать, все валилось из рук. Тут как раз проездом знакомый его оказался, егерем на Байкале работает. Ну и пожалел, увез с собой. И правильно сделал. Ершов на кордоне ожил, природа на него так подействовала, снова за кисть взялся и целую кучу картин написал. Мы в избу врываемся, а Ершов преспокойненько за мольбертом стоит. Но все равно я считаю, нехорошо он поступил, — без перехода закончил Свиркин.

— Да-а… Нелепо все получилось, — сказал я, неторопливо разминая сигарету. — Что же это он так? Не позвонил, не сообщил никому…

— Мы с Романом тоже его отругали, да и он сам сейчас понял, переживает. Говорит, когда в поезд садился, без вещей был, их егерь потом привез, да в попыхах сумку на перроне оставил, а там книжка записная, та самая, что у Мозгунова обнаружена. В ней телефоны, адреса. Вот и почувствовал себя Ершов оторванным от привычного мира, словно провода перерезали.

Понемногу все становилось на свои места. Только я не мог сообразить, каким образом картины Ершова оказались на выставке в Северобайкальске под чужой фамилией.

— Да он и не знал об этом! — горячо воскликнул Петр. — Останин решил народ порадовать и свою личность показать, увез потихоньку несколько работ, а объяснить ничего толком не сумел. В Доме культуры спросили его фамилию и записали, как автора. А картины мне понравились, особенно портрет Останина. Прямо цветная фотография, каждый волосок в бороде прорисован! Это направление сейчас такое в живописи — гиперреализм…