Пять ложек эликсира

– Что вы понимаете! Вы старый полицейский тюфяк! Вы приходите с работы и идете гулять с собачкой. У вас есть собачка?

– У меня есть собачка. Но госпожа Мозес смотрела все-таки на меня и говорила, что я герой.

– Э, нет, – сказал Симоне. – Так у нас не пойдет! Не хватало мне еще конкурента в виде престарелого полицейского инспектора! Учтите, я четыре года без отпуска, и врачи прописали мне курс чувственных удовольствий!..

Навстречу им из пустого номера вышла пухленькая Кайса, держа в охапке кучу простынь и наволочек. Симоне замер.

– Пардон! – воскликнул он и, не говоря больше ни слова, устремился вперед. Кайса взвизгнула не без приятности и скрылась в номере. Симоне исчез там же, и через секунду оттуда донесся новый взвизг и раскат леденящего душу хохота. Инспектор усмехнулся и, вытирая испачканные мелом руки, вошел в свой номер.

В номере было нехорошо.

Кресло опрокинуто. Письменный стол залит уже застывшим клеем – поливали прямо из бутылки, бутылка валялась тут же, – и в центре этой засохшей лужи красовался листок бумаги. На листке корявыми печатными буквами было написано: «Инспектора Глебски извещают, что в отеле под именем Хинкус находится опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному из клиентов отеля. Примите меры».

Не отрывая глаз от листка, инспектор вытащил сигарету, закурил, потом подошел к окну. Тень отеля синела на снегу. На крыше по-прежнему торчал опасный гангстер, маньяк и убийца господин Хинкус. Он был не один. Кто-то опять стоял рядом, в нескольких шагах от него.

К обеду в столовой собрались все, кроме Хинкуса. Столовая была большая, посредине стоял огромный овальный стол персон на двадцать. Роскошный, почерневший от времени буфет сверкал серебряными кубками, многочисленными зеркалами и разноцветными бутылками. Скатерть на столе была крахмальная, посуда – прекрасного фарфора, приборы – серебряные, с благородной чернью. Было весело. Симоне рассказывал анекдоты. Олаф и мадам Мозес их не понимали.

– Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город, – говорил Симоне. – Останавливается он в гостинице и велит позвать хозяина. – Тут он замолчал и огляделся. – Впрочем, пардон… – произнес он. – Я не уверен, что в присутствии дам… – он поклонился в сторону госпожи Мозес, – а также юно… э-э… юношества. – Он посмотрел на чадо. – Э-э-э.

– А, дурацкий анекдот, – сказало чадо с пренебрежением. – «Все прекрасно, но не делится пополам» – этот, что ли?

– Именно! – воскликнул Симоне и разразился хохотом.

– Делится пополам? – добродушно улыбаясь, осведомился Олаф.

– НЕ делится, – сердито поправило чадо.

– Не делится? – удивился Олаф. – А что именно не делится?

Чадо открыло было рот, но господин Мозес сделал неуловимое движение, и рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от которого чадо тут же сочно откусило.

– Не делится пополам, – очаровательно улыбаясь, объяснила госпожа Мозес. – Как вы не понимаете, Олаф! Это – из алгебры. Ах, алгебра! Алгебра – это царица наук!..

Симоне зарычал, схватил свою тарелку и пересел к инспектору. Тут в столовой объявилась Кайса и принялась тарахтеть, обращаясь к хозяину:

– Он не желает идти. Он говорит: раз не все собрались, говорит, так и он не пойдет. А когда все соберутся, говорит, тогда и он спустится. И две бутылки у него там пустые.

– Так пойди и скажи, что все уже давным-давно собрались, – приказал хозяин.

– Я так и сказала, что все собрались, что кончают уже, а он мне не верит.

Инспектор встал.

– Я его приведу, – сказал он.

Хозяин всполошился.

– Ни в коем случае, – вскричал он. – Кайса, быстро!

– Ничего, ничего, – сказал инспектор, направляясь к двери. – Я сейчас.

Выходя из столовой, он услышал, как Симоне провозгласил: «Правильно! Пусть-ка полиция займется своим делом», после чего залился кладбищенским хохотом.

Инспектор поднялся по лестнице, толкнул грубую деревянную дверь и оказался в круглом, сплошь застекленном павильончике с узкими скамейками вдоль стен. Фанерная дверь, ведущая на крышу, была закрыта. Инспектор осторожно потянул за ручку, раздался пронзительный скрип несмазанных петель. Инспектор открыл дверь и увидел Хинкуса. Лицо Хинкуса было ужасно – белое в свете низкого солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживал на колене бутылку, а правую прятал за пазухой, должно быть, отогревал.

– Это я, Хинкус, – осторожно сказал инспектор. – Что вы так испугались?

Хинкус сделал судорожное глотательное движение, потом сказал:

– Я тут задремал. Сон какой-то поганый.

Инспектор украдкой огляделся. Плоская крыша была покрыта толстым слоем снега. Вокруг павильончика снег был утоптан, а дальше, к покосившейся антенне, вела тропинка. В конце этой тропинки и сидел в шезлонге Хинкус, закутанный в шубу. Отсюда, с крыши, вся долина была как на ладони – тихая и синяя, без теней.

– Пойдемте обедать, – сказал инспектор. – Вас ждут.

– Ждут… – сказал Хинкус. – А чего меня ждать? Начинали бы.

Инспектор выдохнул клуб пара, поежился и сунул руки в карманы.