Пять откровений о жизни

Нэнси продолжала разговаривать так же бессмысленно, как и обычно. Если она не спала, то основную часть времени проводила в тревожном возбуждении. Однако благодаря лекарствам эти приступы тревоги уже не длилась так долго, как раньше. Бортики кровати Нэнси должны были постоянно оставаться поднятыми, но, если она была спокойна, я опускала их, чтобы между нами не было преграды. Иногда Нэнси хорошо реагировала на заботу, например, когда я мазала ей ноги кремом. Но даже в спокойные моменты она разговаривала на собственном, никому не понятном языке. В нем не было ни ясности, ни структуры, только неразборчивые слоги, которые никак не складывались в единое целое. К моменту нашего знакомства она уже несколько месяцев разговаривала только так.

Однажды после похода в туалет Нэнси медленно шлепала назад к кровати, держа меня за руку. Я уронила на пол тюбик, который несла в другой руке, и, рассмеявшись, нагнулась его поднять. Я всегда обращалась с Нэнси так же, как со всеми остальными пациентами, даже если она ни на что не реагировала и ничего не понимала. Так что я выпрямилась, продолжая разговаривать с ней, и вдруг, посмотрев мне прямо в глаза, она произнесла совершенно отчетливо: «По-моему, ты очень милая».

Я расплылась в улыбке, и некоторое время мы стояли, улыбаясь друг другу. Передо мной была совершенно вменяемая женщина. Она прекрасно сознавала все, что происходит вокруг. Я искренне ответила: «Я тоже считаю, что вы очень милая, Нэнси». Она улыбнулась еще шире, и мы обнялись, а потом вновь улыбнулись друг другу. Это был прекрасный момент.

С равновесием у Нэнси было неважно, поэтому мы пошлепали дальше к кровати, держась за руки. Когда я посадила ее на краешек кровати и начала поднимать ей ноги, Нэнси произнесла длинную и абсолютно бессмысленную фразу на «языке Альцгеймера». Ее сознание вновь затуманилось, но недолгое время она видела и понимала происходящее с полной ясностью.

Страдающие болезнью Альцгеймера могут большую часть времени не понимать, что происходит. Но, даже если они не в состоянии четко выражать свои мысли, и нередко эти мысли крайне спутаны, это еще не значит, что они не воспринимают происходящее хотя бы частично. Убедившись в этом на собственном опыте, я навсегда изменила свое мнение об этой болезни.

Несколько недель спустя я рассказала об этом эпизоде Линде, ночной сиделке, и она согласилась, что это редкий случай. Однако вскоре и Линда столкнулась с проявлением осознанности у Нэнси, хотя и в менее трогательной форме. В ее обязанности входило ночью каждые четыре часа перекладывать Нэнси с боку на бок, чтобы избежать пролежней. Часто Нэнси при этом глубоко спала, но доктор категорически запрещал нам пропускать эту процедуру. Однажды ночью, около четырех часов, Линда подошла к кровати, и Нэнси совершенно четко сказала ей:

– Не смей меня трогать.

– Как скажете, Нэнси, – ответила изумленная Линда. – Сладких снов.

Родные Нэнси каждый день отпускали меня на полчаса пообедать. Смены были долгими и утомительными, и я с радостью пользовалась передышкой. Дом Нэнси был недалеко от пляжа, так что я спускалась с холма и стояла на скалах, глядя на море. Скалы почти везде были покрыты морскими желудями и лужицами соленой воды, но все равно можно было подойти к самому краю. Вдыхая океанский воздух, я радовалась свежему бризу и бескрайней глади воды. Иногда я встречала на берегу человека, игравшего на саксофоне. Его музыка звучала просто волшебно, паря над океанскими волнами, идеально попадая в такт. Я стояла как зачарованная, впитывая происходящее, пока мне не пора было возвращаться на работу. Воспоминания об услышанной музыке потом поддерживали меня до самого конца смены.

Разумеется, вернувшись, я сообщала об этом Нэнси, хотя она и казалась совершенно безучастной. Меня это не смущало. Я хотела лишь сделать ее жизнь немного разнообразней, рассказывая ей о внешнем мире. Ведь весь мир Нэнси теперь сводился к спальне, ванной и гостиной.

В течение пары месяцев я рассказывала ей о саксофонисте, не замечая никакой реакции или интереса с ее стороны. Но однажды, вернувшись с перерыва в особенно приподнятом настроении, я попыталась описать мелодию, которую музыкант играл в тот день (как будто музыку можно описать словами). И тут Нэнси посмотрела мне в глаза и улыбнулась. Через несколько минут, убирая в шкаф постиранное белье, я вдруг услышала, что она негромко что-то напевает. В это время суток Нэнси обычно бывала особенно тревожной и беспокойной, но в тот день приступа не было, она просто мурлыкала и мурлыкала какой-то мотив без слов, довольно долго. Затем пение прекратилось так же внезапно, как началось, и Нэнси вновь сделалась отрешенной.

Видя эти проблески ясности, я радовалась, что не прекращала разговаривать с Нэнси, несмотря на отсутствие реакции. Даже если человек не реагирует на наши слова так, как нам хочется, это еще не повод жалеть о предпринятой попытке.