Пять похищенных монахов

— Стой! — крикнул Петух и яростно снизу посмотрел на меня. А потом быстро пополз на четвереньках и вдруг — ах, черт! — уткнулся носом в землю прямо у моего ботинка. Он накрыл губами красную с золотом рыбку, трепещущую на земле. Да ведь и нельзя хватать пальцами красного неона, только губами, только губами, чтобы не повредить нежнейших его плавничков.

Вскочив на ноги, Петух выплюнул неона в изогнутую стеклянную колбу. Да, это был красный неон — редкая рыбка с притоков реки Амазонки. Три пятьдесят штука.

А в голубиных рядах и народу и голубей было полно. Голуби — носатые, хохлатые, ленточные, фильдеперсовые, жарые — трепыхались в садках, плетенках, корзинках, за пазухами и в руках у продавцов и покупателей. Десять… двадцать… пятьдесят… сто монахов хлопали крыльями, клевали коноплю, переходили из рук в руки.

— Крендель! Здорово, Крендель! — заорал какой-то парень и под нос Кренделю сунул кулак, в котором был зажат голубь. — Хочешь черно-чистого?

— Крендель пришел! Монахов своих ищет!

— Моньку у него украли!

— Когда?

— Вчера?

— Моньку-то моего никто не видал? — спрашивал поминутно Крендель.

— Пара рубликов! Пара рубликов! — тянул меня за рукав пожилой голубятник. — Бери, пацан, не прогадаешь!

У одной клетки, где сидели как раз пять монахов, Крендель остановился. Это были не те монахи, но хорошие, молодые, ладные.

— Чего уставился? — сказал Кренделю хозяин, голубятник-грубиян по прозвищу «Широконос».

— А чего? — сказал Крендель.

— А то, — ответил Широконос.

— Ладно, ладно, — сказал Крендель.

— Еще бы, — добавил я.

— Гуляй, гуляй, — сказал Широконос. — Не твои монахи.

— Подумаешь. Поглядеть нельзя.

Мы отошли было в сторону, но Широконос сказал вдогонку:

— Дурак ты, и все. Бублик.

Крендель побагровел.

— Кто бублик? — сказал он и, прищурясь, подскочил к Широконосу.

— Моньку прошляпил — дурак. На Птичьем ищешь — опять дурак.

— Это почему же?

— Кто ж понесет Моньку на Птичий? Здесь его каждая собака знает.

— Куда ж тогда нести?

— Думай. Мозгами.

— Куда? — растерялся Крендель. — Не пойму куда.

Широконос презрительно посмотрел на него и сплюнул:

— В город Карманов.

Карманов. Далее везде

Крендель позеленел.

Мы и раньше слыхали про город Карманов, но как-то в голову не приходило, что монахи могут туда попасть. А ведь в Карманове тоже был рынок, на котором продавали все, что угодно. Бывали там и голуби, и, как правило, такие голуби, которые «прошли парикмахерскую».

Так уж получается на свете, что не только люди ходят в парикмахерскую. Голубям она бывает порой тоже необходима. К примеру, есть у тебя чистый голубь, но кое-где белоснежную его чистоту нарушают досадные черные или рыжие перья. Значит, этот чистый не так уж чист. Что делать? В парикмахерскую его, а потом — на рынок.

Почти все голубятники — неплохие парикмахеры, но встречаются среди них большие мастера этого дела. В городе Карманове и жил, говорят, голубиный парикмахер «Кожаный». Ему носили ворованных голубей, и он делал им такую прическу, что родной отец не мог узнать.

— Если они в парикмахерской, — задумчиво сказал Крендель, — хана.

— Еще бы, — согласился я.

— А ты помалкивай, — разозлился вдруг Крендель. — Тоже мне знаток. Будешь много болтать — сам отправишься в парикмахерскую. Вон какие патлы отрастил!

Через полчаса мы были уже на вокзале. Здесь толкалось много народу, и мне казалось, что это те же самые люди, которые только что были на Птичьем. Они бросили своих хомяков, схватили лопаты, авоськи и ринулись к поездам.

— Где Бужаниновский? — кричал кто-то.

— А в Тарасовке остановится?

Дачники-огородники, с лейками, сумками, саженцами, закутанными в мешки, толпились у разменных касс, топтались у табло, завивались очередью в три хвоста вокруг мороженого.

«Где Бужаниновский? Где Бужаниновский?» — слышалось то и дело.

— А в Тарасовке остановится?

— Поезд до Бужанинова, — рявкнуло под стеклянными сводами вокзала, — отправляется с третьего пути. Остановки: Карманов, далее везде.

Не успел заглохнуть голос, как весь вокзал кинулся на третий путь, по-прежнему беспокоясь: «Где Бужаниновский?»

Выскочив на перрон, пассажиры наддали жару, а мы с Кренделем ныряли то вправо, то влево, виляли между чемоданами и узлами, стараясь первыми впрыгнуть в вагон. Но это нам никак не удавалось: то встревал какой-нибудь чудовищный саквояж, то братья-близнецы, поедающие мороженое, то седой полковник с тортом в руках. Наконец мы втиснулись в вагон, в котором не было ни капли места. Все было занято, забито, заполнено.

— Давай сумку! Давай сумку! — кричали все чуть не хором.

— Займи мне место!

— А в Тарасовке остановится?

Вдруг послышалось шипенье, двери вагона съехались, прищемляя рукава и чемоданы, пассажиры дружно уклонились в сторону Москвы — поезд мягко тронулся.

Пробиваться в вагон мы не стали, застряли в тамбуре. Нас прижимали то к одной стене, то к другой и, наконец, притиснули к остекленным дверям, на которых было написано:

На той двери, к которой прислонили меня, некоторые буквы в надписи были стерты, и она читалась так:

На другой половинке, к которой придавили Кренделя, надпись читалась уже по-другому: