Пять сантиметров в секунду

Следующие несколько дней я ходил угрюмый, словно сам не свой. Акари страдала куда сильнее, и мне было ужасно стыдно, что я не смог найти для неё ни единого нежного слова. В таком настроении мы встретились на выпускной церемонии — и расстались, так и не избавившись от чувства неловкости. Когда после церемонии Акари сказала ласково: «Такаки-кун, вот и пришло время прощаться», — я стоял с опущенной головой, не зная, что ответить. «Что я могу сделать? Ничего не могу, верно?» — говорил я себе. Но с тех пор и до сегодняшнего дня я живу лишь мыслями об Акари. Я должен был начать взрослеть ещё тогда — но по-настоящему взрослым я мог стать лишь рядом с Акари, а значит, думал я, мне суждено во многом оставаться ребёнком: некая непонятная сила отобрала у меня всё самое дорогое, и я лишился опоры. Пусть Акари было всего двенадцать лет и у неё не было выбора, в любом случае расстаться мы могли по-другому. Совсем по-другому.

* * *

Я не мог избавиться от чувства, что всё могло быть иначе, но вскоре начался первый триместр средней школы, и я, несмотря на отвращение к непривычной новой жизни, должен был научиться смотреть ей в лицо. Я ходил один в школу, куда мы с Акари могли ходить вместе, мало-помалу заводил друзей и решительно занялся спортом, записавшись в футбольную секцию. В средней школе, в отличие от младшей, все дни были чем-то заняты, но это было и к лучшему. Проводить время в одиночестве теперь стало, наоборот, очень мучительно. Поэтому я старался как можно дольше сидеть с друзьями, по вечерам, сделав уроки, сразу ложился спать, а с утра пораньше усердно разминался с товарищами по секции.

Наверняка столь же насыщенную жизни вела после переезда и Акари. Я надеялся, что в круговороте дел она постепенно обо мне забудет. В конце концов, ведь это из-за меня Акари страдала от одиночества. Да и мне следовало забыть про Акари. Нам с ней не привыкать к переводам из школы в школу, а значит, мы должны научиться отпускать прошлое.

Когда летнее солнце стало палить вовсю, от Акари пришло письмо. Помню, обнаружив в почтовом ящике светло-розовый конверт и осознав, что это её письмо, я в первый момент не столько обрадовался, сколько растерялся. Подумал; «Зачем она мне пишет — теперь-то?» Полгода я отчаянно пытался приучить себя к реальности без Акари — и всё зря. Стоило получить одно послание — и я опять вспомнил о ней, и на меня, как прежде, навалилось одиночество.

Так и должно было случиться. Как я ни пытался забыть Акари, ничего не вышло; все мои мысли были только о ней. Чем больше у меня появлялось друзей, тем лучше я понимал, что Акари — особенная. Закрывшись в своей комнате, я перечитывал её письмо снова и снова, много-много раз. Даже на уроках я тайком читал его, положив между страницами учебника. С начала и до конца, с начала и до конца — пока не выучил наизусть.

«Дорогой Такаки Тоно!» — вот какими словами начиналось письмо. Изящный почерк Акари пробуждал во мне ностальгические воспоминания.

«Извини, что давно не писала. У тебя всё хорошо? В наших краях тоже выдалось жаркое лето, правда, здесь жара не досаждает так, как в столице. Теперь я понимаю, как любила душное лето в Токио — асфальт, такой горячий, что того и гляди расплавится, далёкие небоскрёбы в знойном мареве, обжигающие холодом кондиционеры в метрополитене и универмагах».

Между строчек этого необычно взрослого письма были помещены маленькие рисунки — солнце, цикада, небоскрёб, — однако я, несмотря на это, ясно представил себе, как девочка Акари взрослеет. Письмо было коротким, Акари писала только о том, как живёт сейчас. Что ездит в школу поездом, в котором всего четыре вагона, что хочет стать сильнее и записалась поэтому в баскетбольную секцию, что наконец подстриглась и теперь её волосы чуть приоткрывают уши. Странно, но с такой причёской она чувствовала себя неловко. Она ни словом не обмолвилась о том, что страдает от разлуки, — из письма следовало, что Акари с головой окунулась в новую жизнь. Но я осознавал, что Акари одиноко, что она, конечно же, тоскует по нашим встречам и разговорам. Если бы не эта тоска, она не стала бы писать мне письмо. Я отлично её понимал, потому что ощущал то же самое.

После этого мы с Акари начали писать друг другу письма — по одному в месяц. Благодаря этим письмам у меня на душе стало гораздо легче. Теперь, если урок был скучным, я прямо говорил себе: «Вот скукотища». После расставания с Акари я свыкся и с изнурительными футбольными тренировками, и с издёвками старших учеников, твердя себе: «Такова жизнь», — а теперь ко мне вернулась способность испытывать боль и огорчение. Как ни удивительно, именно эта способность делала меня гораздо выносливее. В письмах мы с Акари не плакались в жилетку и не жаловались на жизнь — для того, чтобы стать сильнее, нам с ней достаточно было знать, что в мире есть кто-то, кто тебя понимает, и этот человек — один-единственный.