Пять снов Марчелло

Но какаду не взял ничего. Его остановило озарение. Внезапно он понял, что пресытившись недоступным, больше не сможет видеть его прелесть, и мир станет на одну потерянную красоту бледнее. Слишком дорогая плата за минутное наслаждение вкусом. Марчелло не мог себе этого позволить. С усилием он отвёл взгляд от предложенных ему даров и последовал за Кьярой и Лукой.

Влюблённые шли по дороге рука об руку, не видя ни открытых витрин, ни сладостей. Широкая лента дорожного полотна уводила их прочь от улиц и домов, прочь из ночи. Она вела их туда, где мир делился надвое, к пределу темноты, за которым сиял день. В черте города земля и небо оставались в полумраке под светом луны, а сразу за ним, озарённые ярким солнцем они существовали в дневном свете. Ночь и день в одно время и в одном месте- невиданное диво, настолько же интересное насколько и устрашающее. Оно напугало попугая. И он усомнился.

Кьяра и Лука пошли дальше навстречу освещённой солнцем серпантинной дороге, а Марчелло будто повис в воздухе посреди улицы. С волнением глядел он на смело идущих к границе дня и ночи влюблённых и чувствовал, что вера его слабеет, и что через миг безверие вернёт его в клетку, откуда за десятками домов он не увидит ничего, кроме стен. Какаду уже опустился ниже к асфальтному насту, и что-то поволокло его назад от улицы открытых витрин. Фигуры Кьяры и Луки приблизились к краю темноты и шагнули на дорогу дня. Внезапно вместо аромата выпечки воздух дохнул на попугая застоялым и пыльным запахом комнатки в квартире Симоны. В мыслях Марчелло всплыли образы её тоскливого убранства: черепаховый шкаф, горшки с монстерой и запертая дверь; бессменные спутники восьми лет его жизни восстали из прошлого, готовые вновь окружить своим присутствием. По телу какаду побежала дрожащая жалобность. С истеричной суетой она заметалась по нему, кусая мышцы и нервы в мольбе о спасении. Но Марчелло не отвечал ей. Сомнение поработило его решимость и задавило его веру. Без них он был слаб сопротивляться.

– Море прекрасно!– вдруг что-то ласково прошептало сверху, и сердце попугая сжало тоской.

Он вспомнил профиль Кьяры в распахнутом окне автомобиля, вспомнил то, что увидел тогда. Марчелло увидел волю. Это она играла ветром в волосах женщины. Он увидел непокорность. Её сила рвала из рук Кьяры шляпу-флоппи. Он увидел свободу. Она лежала за открытым окном на зелёных холмах и летела по небу белыми птицами. Он увидел счастье, улыбающееся через образ Кьяры большой синей воде, бескрайней и глубокой, волнующей и удивительной, как сама жизнь.

– Море прекрасно!– громом ухнуло в голове какаду.

Встрепенувшись, он посмотрел вперёд. Дорога в полосе дня опустела; пара Луки и Кьяры исчезла.

Неожиданно Марчелло ощутил утрату. Он осознал, что потерял нечто очень важное, нечто необыкновенное, невещественное, то, что нельзя взять и унести, что-то, предложенное ему, как возможность, как путь к свободе от заточения. А он потерял это. Попугай почувствовал свою трусость, увидел её, влачащую его обратно к клетке, и с ужасом понял: он сам и есть та жестокая сила, что пугает и заставляет сомневаться; он нашёптывает себе страхи и печали и, сплетая из них верёвки трусости, связывает себя и пленяет. Марчелло понял, что заперт не в одной только клетке, но ещё и в той, которую создал сам- в тюрьме собственной нерешительности. Когда-нибудь, однажды случай мог бы распахнуть дверцу его железного плена. Но стал бы какаду лететь? Смог бы он побороть своего внутреннего пленителя и отважиться быть свободным? Сумел бы победить себя?

В ответ на кричащие в нём вопросы, попугай рванулся вперёд, и душа его, с болью освобождённая от оцепенения, понеслась к границе ночи. Принимая Марчелло, свет дня вспыхнул, и обожжённая солнцем темнота покорно отступила назад. Линии горного серпантина замелькали перед глазами какаду, унося его с немыслимой скоростью. Зелёные склоны, камни и птицы летели ему навстречу и мимо него, а он вместе с полотном дороги летел вниз к растёкшемуся в беспредельную ширь морю.

Только там, на белом песке побережья, суета сущего прекратилась, оставив попугая одного перед тихой гладью воды.

На пляже не было ни людей, ни зонтов, ни шезлонгов. Обветренный рябью песок, греясь в лучах солнца, покоился под голубым безоблачным пластом неба. Чайки не спускались к нему, а кружили у вершин скал, посылая вниз протяжные пискливые крики, что эхом разлетались по воздуху и затихали где-то вдали, поглощённые бесконечностью пространства. Море мирно качало волнами. Посверкивая гребнями, они неспешно катились к берегу и нежно, обволакивая тающей пеной, гладили его пески. Кораблей и яхт на воде видно не было, и причал, где раньше стояли катера охраны, пустовал. Лишь одинокая белая лодка на раскрытых по ветру парусах медленно уходила из прибрежных вод в открытое море.