Пять вечеров с Марлен Дитрих

— Может быть, я все-таки должна была принять предложение Гитлера. Ну, что мне мешало?! История свидетельствует, что на ее ход часто влияли женщины. Подумайте, — она улыбнулась, — и меня в толстых фолиантах назвали бы не актрисой, а исторической женщиной! Мне часто говорят, что я обладаю даром убеждения. Могу переубедить упрямого режиссера, правда, только иногда, но зато всегда убедить актеров, особенно мужчин. Гитлер ведь тоже постоянно актерствовал. Я точно знаю, он брал уроки актерского мастерства, даже могу назвать того, кто научил его этим покровительственным жестам, увидев которые поднимался омерзительный крик: «Хайль! Хайль!»

Я бы не допустила этого, объяснила их неэстетичность. И смогла бы его отговорить от его ужасной политики, объяснила бы, какие ценности хранит Европа, что нельзя бесцеремонно вмешиваться в жизнь художника, который творит ежедневно и не знает перерывов, оставаясь в небесах, как ласточка, которая, по закону мудрой природы, должна никогда не приземляться — иначе она не взлетит и ее ждет конец…

Впрочем, не так уж и необходимо умение ораторствовать и убеждать. Не стоит недооценивать силу женщины, особенно в постели.

Код Билли

Фаина Раневская, если ее спрашивали, кто из режиссеров оказался ей ближе всего, отвечала:

— Только один — Михаил Ромм. С ним я начала кинокарьеру, он сделал и мой лучший фильм «Мечта».

Марлен Дитрих, отвечая на тот же вопрос, называла два имени. Ну, конечно, прежде всего Джозефа фон Штернберга и — никто не угадает! — Билли Уайлдера.

Уайлдер, приехав в Голливуд в 1934 году, после того как на его родине воцарились нацисты, сделал широко известные ленты, в их числе драмы «Потерянный уик-энд», «Сансет бульвар», комедии «Некоторые любят погорячее», «Сабрина», «Квартира», детектив «Свидетель обвинения». Он — неоднократный лауреат «Оскара», его работы показывали и у нас, но с Марлен он поставил всего два фильма. Впрочем, и Ромм с Раневской тоже два. Но вот, что характерно: на выборе лучшего и в том и в другом случае сказались взаимоотношения актрис с режиссерами.

Уайлдер относил Марлен к кругу самых близких друзей. В доме, где он жил, всегда была наготове для нее комната для постоянного или временного проживания. Его семья обожала Марлен, особенно если она говорила по-немецки. Желание общаться на родном языке настигало каждого, кто жил когда-то в Германии. Телефонные беседы Марлен с Билли длились часами и только на немецком. В компаниях они набрасывались друг на друга, начиная обсуждать все проблемы, в том числе и сугубо домашние, на языке Гёте.

— Без немецкого я задыхаюсь, — признавалась Марлен и, читая без перевода стихи немецких поэтов гостям Билли, не понимавших в этих стихах ни слова, призывала: — Слушайте музыку стиха! Это неповторимо!

Гости слушали и аплодировали ей — артистизма Марлен было не занимать.

Билли говорил, что Марлен обладает неоценимым даром дружбы, умеет без афиширования принять на себя часть забот друзей и помочь им так, будто она ничего и не делала. Он считал ее к тому же блистательным психоаналитиком, оттого, мол, и поступала ее помощь вовремя, незаметно и была всегда именно той, в которой нуждались. Билли не раз повторял:

— Для меня Марлен — мать Тереза, такая же сердобольная, только с красивыми ногами.

Но с предложениями сниматься у него он к ней никогда не приставал. Только до 1945 года. Именно тогда, после долгого перерыва, он побывал в родном Берлине. Руины города, где каждый камень был ему знаком, настоятельно требовали рассказать о них. И Марлен сразу представилась героиней будущего фильма. Берлин и Марлен. Кто мог лучше представить лицо города, что пытается выжить и жить, чем его коренная обитательница Марлен Дитрих.

Он видел ее поющей в ночном подвальчике, кроме которого от дома ничего не осталось. Она поет перед американскими солдатами, стараясь забыть о времени, когда она блистала на лучшей сцене театра с совсем другим репертуаром, — и то и другое прекрасно ляжет на сюжет! Но самого сюжета еще не было — он крутился где-то рядом, но ухватить его никак не удавалось. При первой же встрече с Марлен Билли спросил ее:

— Будь честной, ты ведь долго была на фронте, скажи, с генералом Эйзенхауэром тебе пришлось переспать?

— Чего ради?! — ответила она. — Ведь он не был на передовой.

Ее наивность, наивность семнадцатилетнего подростка с романтической душой, восхищала его. Этим, фантазировал он, и объясняется разница между ее внешностью и сущностью. Ей приходилось играть фатальных женщин, воровок, проституток, хотя в действительности она — сестра милосердия, домашняя хозяйка, любящая стоять у плиты и прийти на помощь каждому, кто только ее позовет.

Но от предложения сыграть в замыленном Билли фильме «Зарубежный роман» она категорически отказалась:

— Ну и что же, что ты наснимал километры пленки в разрушенном Берлине. Найдешь кого-нибудь другого, кто с удовольствием согласится изображать на этом фоне женщину с нацистским прошлым. Любого! Меня — никогда. Категорически и бесповоротно!