Пятая четверть

Луна была огромная, сильная и холодная, с легкими тенями, словно контурная карта. Длинное облако уже надвинулось на нее, но не заслонило, будто облако плыло по ту сторону луны… То ли от холодного лунного света, то ли оттого, что странная вспышка улеглась в нем, Антону стало прохладно. Он натянул на себя одеяло и спросил:

— Мы не замерзнем?

— Под одеялом-то и под крышей? — отозвался Гошка без тени сонливости в голосе. — Я вчера вон в огороде спал, в меже, правда, на дядькиной старой шубе, зато под звездами… Знаешь, сколько планет на небе? Миллион! И все вокруг Солнца вертятся.

— Вокруг Солнца вертятся только девять.

— Как девять? А где остальные?

— В нашей солнечной системе только девять планет.

— А ты откуда знаешь?

— Занимаюсь в астрономическом кружке.

— Да?.. Хм, маловато что-то, девять, — недовольно сказал Гошка.

Антон опять посмотрел на луну и на облако. И вдруг эта обычная луна и обычное облако превратилось в одно, совсем новое существо — в птичью голову, с грубыми перьями на затылке, с немигающим мертвым глазом, с толстым тяжелым клювом, жадно раскрытым.

— Археоптерикс, — прошептал пораженно Антон. — Ну, вылитый археоптерикс.

— Что?

— Облако похоже на древнюю зубастую птицу.

— Птицу… Скоро и мы, как птички… — Салабон поднял руку. — Надо как-то назвать наш вертик.

— А как тот называли?

— Какой тот?.. A-а, да мы его второпях никак не назвали. А этот надо. И вообще надо поторапливаться да скорей на небо перебираться.

— Это в каком смысле? — Антон улыбнулся.

— В каком — взлетать! Не собираюсь же я помирать.

— А кто его знает. Взовьемся метров на сто, а редуктор — крряк! И мы — бряк!

— Шиш! Вертолеты не брякаются. Они плавно садятся, если мотор сдает — винты в обратную сторону начинают вертеться.

— Это, может, у настоящих. А наш, я думаю, как подстреленный плюхнется, — нарочно подначивал Антон друга, чтобы вроде шутя успокоить и свои опасения. — Попадет какой-нибудь камень в редуктор и — все!

— Откуда камень-то?.. Что мы, камни возить будем, что ли?.. Ты кончай давай похороны! Тоже мне, развез!.. Или боишься!

— Да нет… А чем не имя — Археоптерикс? — глянув на небо, вдруг спросил Антон.

— Это птица-то?.. Длинновато. А вообще звучит — Археоптерикс. А если просто Архео?

— Тогда уж просто Птерикс. Тут и птичье и крепкое что-то есть!

— Птерикс… Мне нравится. Салабон, Тамтам и Птерикс! Ничего компания. — Гошка неожиданно сел, подняв пыль, которая оживила лунный свет в мансарде. — Э, а давай-ка прямо сейчас сходим туда и напишем!.. Хотя ладно, завтра. Только не забудь. — Салабон опять улегся и зевнул, потягиваясь и закидывая руки за голову. — Сейчас бы мне в руки топор — во-от такую бы чурку разрубил, — сладко замерев, картаво проговорил он. — А вообще ты пошел бы туда ночью?

— Не-а, — тоже зевая, ответил Антон, до горла натягивая одеяло. — Что ты!.. Глушь, темень, черти — нет. А ты? Пошел бы ты, Салабон?

— С дороги можно сбиться, вот что. А черти — чихня, я бы их всех — через левое плечо. А с дороги сбиться — раз плюнуть. Тут днем-то тычешься…

Кто-то мягко и властно стал придавливать Антона, придавливать, не позволяя шевельнуться…

Глава двенадцатая, в которой Антон пашет письмо домой и получает шестерню

Леонид привез с почты кипу газет и журналов, несколько писем от институтских друзей и телеграмму, в которой было всего четыре слова: «Антон жду письмо мама».

Антон только рот раскрыл.

Его так увлекла, так втянула в себя эта новая жизнь, что он начисто позабыл, что у него есть мать и отец, что есть, кроме этого темного сарая, другой дом, светлый, просторный, где стоит пианино, — все позабыл о том мире, казавшемся теперь далеким и почти нереальным.

За этими четырьмя словами Антон чувствовал сердитость матери, даже представил, как она писала на бланке, поджав губы и вычеркивая лишнее, чтобы получилось короче и строже. И ему стало неловко.

Его слегка знобило. Позавчера они с Гошкой ночевали в лесу, на «базе». Салабон, закутавшись в какую-то дерюгу, улегся под кусты, в сырость, и ничего с ним не сталось, а Антон хоть и спал в кабине и на телогрейке, а застудился. И теперь он пил стакан за стаканом крепкий чай с малиновым вареньем. На Антоне был черный шерстяной свитер Леонида с широким, как у водолазного костюма, воротом, и, чтобы согреть горло, Антон сзади излишек зажал прищепкой. Казалось, что он висел на невидимой бельевой веревке.

Леонид работал в первую смену. За Томой неожиданно приехала легковая машина из горкома комсомола, и ее увезли встречать кубинскую делегацию, в которой заболела переводчица. Падунский Геракл спал на улице, в своей ванне, которую нужно было время от времени отодвигать в тень.

Антон налил горячего чая, бухнул в него варенье, отпил, взял ручку и уверенно начал: «Здравствуйте, мама и папа…»