Пятая четверть

Антон положил вещи на порог, вошел неуверенно и пригляделся. Прямо против дверей, у стены стояла кровать в белом покрывале, слева — темная кирпичная печь и стол, справа в углу — шифоньер, а у окошка еще один стол с приемником. Возле этого стола, на полу, укрывшись куцей фуфайчонкой и спрятав голову куда-то под скатерть, спал человек, поджав ноги в сапогах, сплошь обляпанных чем-то серым. Правая рука его, неловко заломленная и забинтованная, торчала вверх, как громадная свеча.

— Лень, — прошептал Антон испуганно. — Леня!

Человек не шелохнулся. Только от дыхания слегка поднималась и опадала фуфайка… «Да он ли это?.. И туда ли я попал?» — подумалось Антону. Он подошел и, присев, глянул в лицо спящему.

И тут же радостно дернул за фуфайку. Леонид глубоко вздохнул, повел плечом, но не проснулся.

— Леня! — Антон принялся трясти брата. — Да Ленька же!

Тот перевалился на спину, открыл глаза, резко сел, придерживая забинтованную руку и промаргиваясь.

— Сколько времени? Что-нибудь случилось?

— Конечно, случилось! Я же приехал!

Леонид некоторое время исподлобья разглядывал его.

— Не узнаешь?

— О небо! Ах ты, бродяга! — Леонид здоровой рукой опрокинул брата к себе на колени, грудью навалился на него и давай мять его и тискать, — Ах ты, Антонище! Ах, злодей!

— Подожди, — отбиваясь и смеясь, выговорил Антон, — ты же больной.

— Чушь! Я тебе сейчас покажу больного! — Намяв братишку как следует, Леонид приподнял его за плечо и поцеловал в щеку. — Значит, вырвался?

— Вырвался. А чего ты меня не встретил? Телеграмму получил?

— Нет.

— Я так и знал.

— Собственно, может быть, она в ящике лежит. Я, брат, тут последние дни как зачумленный, не до ящика. Тома в больнице, наряды закрывать срочно, кричат: «Давай колонны, а то голову оторвем». А тут вот еще, — Леонид кивнул на забинтованную кисть, — пальцы под пилу сунул.

— Отрезало? — в ужасе спросил Антон.

— Что ты! Чиркнуло по мякоти у самых ногтей. Токают, проклятые.

— Ну-ка! — Антон тронул руку. Кровь просачивалась через повязку. — Ох ты!

— Пустяк. Слушай, чего ты мне про стариков-то ничего не скажешь? Как мама?

— Хорошо.

— Все так же строга, да?.. А батя все потихоньку побаивается ее? — Глаза Леонида блестели в радостной лихорадке. — Это здорово, что ты примчался!.. Только чего мы с тобой, как дураки, на полу сидим? Ну-ка — оп! — Он рывком поднялся, включил свет, захлопнул дверь и передернул плечами. — Что-то прохладно.

— Тебя знобит. У тебя жар.

— Да брось ты! Слушай, давай-ка затопим печь да почаевничаем. Я ведь тут без Томы впроголодь.

— Она еще там?

— Там.

— Долго. А знаешь, как мы телеграмму получили?

— Стоп, Антон! Я жуть как хочу все знать, но давай разговоры на потом. Мне надо, чтоб все с толком, со смаком. А сейчас — пожрать бы!.. Хотя боюсь, что сусеки наши… — Леонид зашарил в столе. — Хотя вот сайра в масле, хлеб… прошлогодний… Нет, жуется! Можно редиски нарвать… Ах да, в куртке сосиски.

— Да у нас же полно еды! — воскликнул Антон и кинулся к рюкзаку, начал выставлять на стол разноцветные банки.

— У-у… Не все сразу, Антон. Так можно убить человека, не евшего с утра, — постанывал Леонид, перебирая банки и принюхиваясь к ним. — Черт знает что!.. Где чай? Очередная задача Советской власти — запалить печь и заварить атомный чай! Пошли колоть дрова.

На дворе смеркалось. Где-то там, за лесами, за долами, солнце уже село, но поселок еще жил рассеянным светом, отраженным от белых круглых облаков, которые, как спутники, нарочно созданные для продления дня, преданно двигались над землей.

Леонид скинул с поленницы, сложенной под навесом, несколько крупных поленьев, поставил одно на попа и жестом пригласил: коли. Топор скользнул боком, вырвался из рук и ударил Антона топорищем по ноге.

— Эх ты, страна Лимония!.. Стоп, стоп! Хватит в доме и одного калеки, — проворчал Леонид и принялся рубить сам, левой рукой.

Антон потащил беремя в избу.

— Ну-ка вверни. Поярче. — Леонид подал большую лампочку. — Устроим торжественный прием заморскому гостю, представителю страны Лимонии.

— Что это за страна? — усмехнулся Антон.

— О-о, это знаменитая страна, где труд считается позором и за работу судят, где сто гудков, и все — на обед.

При ярком свете комната стала приглядней. Заблестели свежевыстроганные дощечки книжной полки, висевшей против стола. Книги так стиснули белый бюст Льва Толстого, что старик повернулся бочком и даже будто нарочно бороду к плечу сдвинул, чтобы книгам дать больше места. Между кроватью и шифоньером на маленьком стульчике стоял в футляре баян. Над ним висел пюпитр, сделанный из проволоки. Бревна изжелта поблескивали, из пазов там и тут торчал и висел мох. Толстенная балка над головой, должно быть, торчала даже наружу, пронзая весь домишко, как вертел жареную утку.

На притолоке Антон заметил плакатик, написанный от руки красными латинскими буквами.

— Что это? — спросил он и тут же прочитал — «¡Vivid у ayudad a vivir!» Правильно?

— Почти. Эр не надо на английский манер, ближе к русскому, раскатисто — эр-р!.. Это по-испански. «Живите и помогайте жить!»

— По-испански?.. С чего бы вдруг?