Пятая печать. Том 1

— чужой для воровской среды

ФРЕЙ — мальчик не вор

ФРЯ — женщина не воровка

ФРАЙЕРНУТЬ — обокрасть, обмануть

ФРАУ — женщина (нем.)

ФРОНС — иностранец

Х

ХАБАРА — доля

ХАБАЛКА — бойкий деловой бабец

ХАЗА — дом, убежище

ХЕЗАТЬ — оправляться по-большому

ХЛЫЗДИТЬ — нарушать договор

ХЛЯТЬ — идти

ХОДИТЬ СОННИКОМ — красть у спящего

ХРУСТ — рубль. ХРУСТЫ — деньги

ХУДОЖНИК — тот, кто «расписывает» (режет карманы «пиской»)

Ц

ЦВЕТНОЙ — вор в законе

ЦЕНТРОВОЙ — лидер

ЦОРЕС — беда (евр.)

ЦЫМИС — «изюминка», вкус (евр.)

Ч

ЧАЛДОН — коренной сибиряк (сиб. диал.)

ЧМЕНЬ — кошелек

ЧСИР, ЧЕСИК, ЧЕС — член семьи изменника Родины

Ш

ШАРА — рынок

ШЕВЕЛИТЬ ХВОСТОМ — делать противозаконное

ШЕР АМИ — милый друг (фр.)

ШЕСТИДНЕВКА — довоенная неделя из шести дней

ШИМАЗЛ — сопляк (евр.)

ШИРМА — предмет для прикрытия

ШИРМАН — карман

ШИРМАЧ — карманный вор

ШКАРЯТА — штаны

ШКОНКИ — нары из железных прутьев

ШМАЙСЕР — автомат (нем.)

ШМУРАК — сопляк

ШОБЛО — группа шпаны

ШПРЕХАТЬ — говорить (нем.)

Щ

ЩЕБЕНКА — сухари

ЩИПАНЦЫ — пальцы рук

ЩИПАЧ — карманный вор

ЩУКА — спец. прищепка со шнурком (для щипача)

ЩУП — спец. пинцет (для щипача)

ЩУПАЛЬЦЫ — пальцы

Я

ЯРАР! — о-кей! Все в порядке! (тат.)

Конец словарика

Предтеча пролога. Сумерки

Это было недавно,

Это было давно…

(Из песни)

Время — 22 июня 1941 г.

Место — с. Грачи Тульской обл.

Цепляясь лохматыми патлами тумана за покосившиеся кресты, угрюмо густея, ползут по кладбищу промозглые сумерки. И воет кто-то, воет, воет… И из сырой кладбищенской мглы крадется липкий холодок сумеречной жути, подбираясь к сердцу, замирающему от дурных предчувствий. Воют и воют по ночам на унылом запустении деревенского погоста, душу рвут рыдающие стоны, полные безысходной тоски и печали. Небось, собаки одичали?.. А может, упыри поют, тоскуя по человечинке? Не к ночи будь помянуты, окаянные! Ох, неспроста завыла нечистая сила! Говорят: раз так горько воют — быть большой беде… А беда, поди-ко, давно уж пришла, да такая, что больше некуда: село преставилось. Не стало села! Ужо смеркалось, а ни огонька, ни бреха собачьего. Черные силуэты ветшающих изб со зловеще заколоченными окнами расплываются в зыбкой сиреневой мгле поздних сумерек. Лишь мелькают в безмолвии мертвой деревни летучие мыши, бесшумные, как призраки неупокоенных душ.

После коллективизации жители деревни поисчезали. Кого раскулачили, кого далеко и надолго сослали, кого в лагеря законопатили в прохладный климат, а кто и сам завербовался на край света. Кто-то спился от черной безнадеги аль, в тщетных поисках доли, сгинул неизвестно как и где в бескрайних просторах российских.

Только ветхие старички, брошенные за ненадобностью, беспомощные, с жалобными глазами, слезящимися от едкой горечи прожитой жизни, долго досиживали свой век печальный на завалинках опустевших домов. Потихоньку, один за другим, и они безропотно переселились на большой старинный погост, который, тем временем, вплотную прижался к бесприютно нежилым домам, став естественным продолжением большой старинной русской деревни. Как судьба этих старичков, бесприютна, страшна судьба всего русского народа, обреченного на медленное вымирание. Ибо недостоин жизни народ, себя унижающий и уничтожающий…

Вдруг зажигается свет в одиноком окошечке лачуги, возле кладбища. Трехлинейная керосиновая лампа освещает дощатый стол без скатерти и пожилого человека, который неторопливо дописывает письмо:

«…недолго мне жить осталось. Сплю рядом с гробом — помене хлопот будет с моим погребением. Могилу сготовил близь дома, аккурат в рядок с могилой любимой супруги. Быть может, кто-нибудь и похоронит? Вот, намедни, мародеры наведались. Шастали по пустым домам. Но, как-никак, и они — люди. Потому оставшиеся твои деньги положил я на стол в конверте с запиской: хватит их на оплату погребения и помин души моей. Тут же кладу письмо к тебе. Ежели его, при «поминках», не изведут на самокрутки — получишь. В нем продолжение нашего разговора с цитатами из Библии, а еще — мысли мои о будущей России. Знаю, что не для меня будущее, а все ж не думать о сем не могу…»

Человек перечитывает письмо, коротко помолившись, подписывает: «Отец Михаил». Вздохнув, зачеркивает слово «Отец», оглядывается на часы. Старенькие «ходики» с ржавым утюжком на гире показывают за полночь, и Михаил ставит дату: «22 июня 1941 года». Написав адрес, кладет письмо в конверт…

Взвыл внезапно кто-то подле двери, да так жутко, так тоскливо, что резкая боль, перехватив дыхание, защемляет сердце в смертельные тиски. В углу, на широкой лежанке, — гроб, неумело сколоченный из неоструганных досок. Превозмогая боль, отец Михаил с трудом забирается в него.

И стихает боль… и приходит несказанное блаженство освобождения духа от оков усталой, измученной жизнью больной плоти. Опустевшую деревню, погруженную во тьму безлунной ночи, покидает последний ее житель…

* * *