Пятая рота

Мы втроем внимательно смотрели на Калиниченко, ожидая наступление результата. Даже водитель вылез из люка, чтобы не пропустить кино. Калиниченко затянулся еще раз и его стало «накрывать».

— Хи-хи, — вырвалось у него.

Мы стали смотреть по сторонам, что бы не показывать своих улыбок.

— Хи-хи, — снова вырвалось у старлея.

Мы усилили наблюдение, чтобы не заржать: старлея «накрыло»!

— Хи-хи-хи-хи-хи! — Калиниченко успел сделать еще две затяжки и его несло неудержимо.

Полтава соскочил на землю и «сломался» под бэтээром, держась руками за живот.

— Хи-хи-хи-хи! — не унимался наверху старший лейтенант.

Тут уже не выдержал и я: мы с Геной попадали на землю, зажимая себе рты руками, чтобы сдержать в себе заряд смеха и не заржать в полный голос. Водитель залез обратно в люк и исходился там тихой истерикой, корчась на передних сиденьях.

— Хи-хи-хи-хи! — продолжал веселиться на башне старший лейтенант и показывал на бачат, — какие они прикольные.

Гена с Полтавой плакали и колотили ладонями по броне.

— Какие у вас звездочки на шапках, — тыкал в нас пальцами Калиниченко, подыскивая нужное определение, — прикольные.

Мы рыдали от смеха, слушая как глупо хихикает обкурившийся шакал, с башни глядя на нас и на бачат соловьиными глазами. Вдобавок, мы тоже курнули и нас «торкнуло» на смех.

— Хи-хи-хи, — тоненько, по-идиотски хихикал Калиниченко, тыча в нас пальцем.

— Аха-ха-ха-ха, — подхватывали мы, любуясь самим старлеем, его тупым видом и тем идиотским положением, в которое его поставили деды, предложив косяк вместо нормальной сигареты.

Водитель, отсмеявшись внутри бэтээра, решил пожалеть Калиниченко: если бы Скубиев увидел его в таком виде, то по башке «комсомолец» получил бы — точно.

— Товарищ старший лейтенант, идите на свой бэтээр, — попросил он, — не положено тут. Вернется начштаба — ругаться будет.

Второй водитель решил помочь убрать глупого старлея от греха подальше:

— Товарищ старший лейтенант, — он потрясал шлемофоном, — вас на связь вызывают.

— На связь? — встрепенулся старлей, — Иду!

Осторожно переставляя ноги и стараясь не свалиться в открытые люки, он стал пробираться на свой бэтээр. Неуверенно цепляясь за поручни, он добрался до командирского люка, но уже забыл зачем его позвали: чарс попался убойный.

Потеряв интерес к старлею я уселся на командирское место и травил во всю про свою счастливую жизнь. Полтава и Гена устроились под башней и вместе с водителем внимательно и сопереживая слушали мой вдохновенный рассказ, то и дело пихая меня под локоть:

— А дальше?!

— Ну, а дальше-то что?!

Толкать и подбадривать меня не было никакой необходимости, так как у меня с двух затяжек развязался язык и во мне проснулся рассказчик. Две затяжки смешной сигаретой «Полтавской», а главным образом три пары свободных ушей и зачарованных глаз, воодушевляли меня необыкновенно:

— Ну, короче, заходим, мы с ней…

— Куда? — пытливо уточняли сзади.

Я, как уважающий себя рассказчик ответил не вдруг, а сперва затянулся нормальной сигаретой и выпустил дым через открытый люк:

— Ну, говорю же, — возмущенно пояснил я благодарным слушателям, — пока там народ в зале танцует, «медляки» там разные, мы с ней в спальню.

— А в спальне темно?

— Не. Не темно. Там свет горел, — успокоил я дедов, и почувствовав их напряжение, уточнил, — но она его сама потушила.

— А дальше? — волновались за моей спиной.

Я снова затянулся, нагнетая страсти, но меня толкнули в спину, чтоб не спал, а рассказывал.

— Короче, садимся мы с ней на диван…

— В темноте? — волновался Гена.

— Ну конечно, — успокоил я, — свет-то она уже выключила.

— А дальше?

— Короче, я ее обнимаю, трогаю за все места.

— А она? — волновались деды.

— Да и она тоже тащится, стонет уже.

— А ты?

— А чего — я? Я ее укладываю, сам рядом ложусь, начинаю блузку на ней расстегивать.

— А она?!

— Она на мне — рубашку, — я хотел вальяжно затянуться, но получил толчок в спину.

— А дальше что-о-о?!

— Дальше я ее целую…

— Куда?!

— В губы, в шейку.

— А она?

— Она тащится, ширинку на мне расстёгивает.

— А ты?!

— Я с нее блузку снял, юбку расстегнул, начинаю стаскивать чулки.

— А она?

— Она тащится, но чулки стаскивать не дает. Лежит без блузки, без юбки, без лифта, в одних чулках — стонет и тащится. Но чулки с себя стянуть не дает.

— А ты?

— А что я? — мне все-таки удалось сделать затяжку, — куда она с подводной лодки денется?

Я поднял руки и показал свои грязные растопыренные пальцы:

— Из этих лап еще никто не вырывался!

— А она?

— Она все-таки сняла чулки и трусы…

— А ты?! — снова перебили меня.

— Я, короче на нее ногу закидываю…

— Ну, ну! — волновались сзади.

— Короче залезаю на нее, раздвигаю ей ноги…

— А она? А она-то что?! — нервно дышали страдальцы.

— Не дает!

— Как не дает?!

— Так. Говорит: «мне нельзя».

— Почему?

— А так. Ты, говорит, меня разлюбишь, если я тебе дам.

— А ты?

— А чего я? Я, короче, ей опять ноги раздвигаю и…

— Влупил?! — снова перебили меня разволновавшиеся деды.

Я на секунду улетел мыслями из нутра бэтээра, из Мазарей, из Афганистана и вспомнил один мучительный сон, который я видел в учебке.