Пятая рота

Скубиев играл неплохо. Просто я был в состоянии душевного подъема, которое у людей творческих называется вдохновением. После того, как мы среди ночи «из ниоткуда» раздобыли тушенку и сгущенку, ко мне пришла уверенность, что мы с моим призывом можем вообще — всё! А кружка «Дракона», выпитая после доклада дежурному по полку, придала дополнительный импульс полету моих мыслей. Казалось, что я вижу доску и фигуры насквозь и ходов на шесть вперед просчитываю ходы соперника. На восемнадцатом ходу Скубиев получил мат.

— Мат, товарищ капитан, — радостно показал я на доску.

— Вижу. Теперь я — белыми.

— Как прикажете. На что играем?

— На «Хам».

«Хам» — китайская тушенка в конических баночках, которые открываются не сверху, а сбоку: на специальный ключ наматывается узкая полоска жести от банки и банка открывается. Дороговатая вещь. Не для солдатского меню.

Зашел и комбат.

«Вот им не спится по ночам! Мне бы разрешили, так я бы часов шестнадцать продрых без задних ног!».

— Играете? — спросил он нас.

— Да вот, Владимир Васильевич, — пояснил Скубиев, — дерет меня младший сержант и в хвост и в гриву.

Баценков глянул на доску, оценивая позицию:

— Я с победителем, — занял он очередь.

Скубиев побарахтался еще минут десять, но мои пешки упорно продвигались в ферзи. Белые пожертвовали коня, потом ладью, но третья пешка все-таки достигла первой горизонтали и перевес в силах стал колоссальным. Я с чувством превосходства посмотрел на капитана.

— А ну, дай я, — Баценков занял место напротив меня.

Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.

— Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? — мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими «ненужными» ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?

Вернулись в палатку Полтава и Каховский.

— Вы где шляетесь после отбоя? — повернул к ним голову Скубиев.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил Каховский.

В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.

— Знаешь что, Айболит, — без злобы ответил Скубиев, — если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?

— Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?

А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.

— Давай, Сэмэн, жми! — подбадривали меня деды.

Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.

— Ничья, — предложил комбат, — пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.

Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая «бойцам отдохнуть».

Вот только бойцы отдыхать не собирались.

Неделю назад они достали «парадки» и теперь намеревались продолжить их усовершенствование, чтобы придать им неотразимый дембельский шик: то есть довести их до состояния полной неузнаваемости по сравнению с уставными образцами. В мое прошлое и позапрошлое дежурство Полтава перешивал фуражку.

«Отбить» фуражку дело одной минуты и совершенно нехитрое: поля фуражки сводишь под дно и ребром ладони несколько раз резко бьешь по тулье. Пружина внутри фуражки деформируется, выгибая саму ее седлом. Тулья приподнимается почти вертикально, поля обвисают и уставной предмет солдатского гардероба приобретает необходимое изящество.

Полтава не искал легких путей.